Версия для печати темы

…Тихий шорох опадающих на землю листьев действует успокаивающе, и Рангику, напряжённая до этого, чуть расслабляется. Последние, ещё тёплые деньки – отсылка к уходящему лету. Так стоит ли отказывать себе в удовольствии просто полежать на траве, глядя на кружащиеся над головой листья, зная, что скоро и они побуреют под натиском затяжных дождей? Продлить, хоть немного, это, словно бы застывшее время – время ясной погоды и умирающей зелени. Когда ещё тёплый, но уже с явными нотками холода ветер, что гуляет в поредевших кронах деревьев, принёс с собой первый, пряный аромат вступающей в свои права осени; а следом за пожелтевшим бамбуком то тут, то там алыми всполохами горят клёны.

Наверное, лучше забыться. Чтобы не помнить, как искрились мёдом её волосы, когда он гладил её по голове, расчёсывая пряди тонкими пальцами. Не помнить, как отражался свет в его багряных глазах. И никогда, никогда больше не вспоминать, как, поднимаясь вверх в Луче Отрицания, он тихо сказал: «Гомен-нэ». Потому что даже тогда с его губ так и не сошла улыбка.

Ох, Гин, как же с тобой трудно. Без тебя – ещё тяжелее…

Женщина тянется к стоящей рядом небольшой фарфоровой бутылочке. Проверенное с годами «лекарство», а на деле – худшее из всех. Это только кажется, что оно притупляет боль, а на самом деле усиливает её в несколько раз. Но это будет потом, а сейчас… Сейчас… Налить в чоко*, совсем чуть-чуть – на пару глотков, и выпить – залпом. Это пока всё… так, потом будет по-другому. Задержать во рту, прежде чем проглотить, и поморщиться, когда перехватит дух, а на глазах выступят сухие слёзы. Это ведь всё от крепости, да, Рангику? Не больше. И – подождать, пока сакэ не подействует, путая мысли и разливаясь по телу горячей, покалывающей слабостью. Сейчас ей безразлично, что происходит вокруг, её цель – хоть немного приглушить грызущее изнутри чувство… вины и беспомощности. Вины на себя – за то, что не смогла удержать, пусть не рядом с собой, но от предательства. Не уберегла, не заинтересовала чем-то более важным, чем его вечные игры, как с окружающими, так и с самим собой. Ведь для него её любовь – эта детская, затянувшаяся на годы привязанность женщины, не так важна, нет. Куда интереснее плести интриги, вытягивать из остальных последние капли терпимости, не так ли? Ему нужна свобода и ничего больше; он как полудикий зверь, привыкший к людям и позволяющий им находиться рядом с собой, а не наоборот. Непредсказуемый, хитрый, чертовски опасный. Потому что, если ему надоест эта игра, никто и никогда не сможет его остановить, как сейчас. Это так наивно – всё ещё верить в лучшее, а потом наблюдать, как надежды рушатся у всех на глазах, а Ичимару играючи ускользает от расставленных сетей. Дурочка, какая же ты, Рангику, дурочка, раз так слепо верила в силу своих чувств…

У сакэ необычный, ни с чем не сравнимый вкус. Оно подслащено яблочным и кислит виноградом, но не сходу, а после пары-другой глотков. И тает на языке, оставляя после себя едва различимую горечь, как самое вкусное лакомство всегда отдаёт чем-то ещё – или слишком приторно, или слишком сладко; порой от его переизбытка сводит зубы и набивает оскомину. Всего хорошо в меру, а она этой меры не знает. Или знает, но не хочет принять. Да, наверное, второе. А ещё она слишком много на себя берёт.

Наши отношения похожи на букет цветов – с течением времени они увядают, как ни пытайся продлить им жизнь, подрезая стебли и доливая воду. Ничто не вечно, и смена времён года тому подтверждение. Заменяя же засохшие цветы свежими, можно лишь обновить сам букет, не более. Мёртвые и отцветшие, они никому не нужны, разве что тем, кто до сих пор цепляется за прошлое и живёт воспоминаниями.

Пальцы дрожат и не хотят слушаться, когда Мацумото пытается налить ещё. Пиала мелко подрагивает в её руках, и стукающийся друг о друга фарфор тонко позвякивает в вечерней тишине. Солнце давно село, и местность стремительно растворяется в сгущающихся сумерках – осенью темнеет быстро, и только где-то там, на самом верху, ещё пламенеют ветки деревьев, резко выделяясь красным на фоне фиолетово-синего, затянутого облаками неба. И снова будет ночь без звёзд, холод футона рядом и её глупые, пустые надежды.

Она знает – он придёт. Неожиданно, когда она и думать о нём не будет. Неслышно войдёт в комнату, и, подкравшись сзади, сгребёт её в охапку. А ей придётся запереть в себе все тревоги и сомнения, не позволяя им вырваться наружу. Не показывать перед ним слабость. Только так.

А потом они вновь будут сидеть на деревянном настиле, смотря на мерцающие звёзды, и говорить всякие глупости. Или уйдут далеко за белые стены, в глухомань Руконгая – туда, где прошло их общее детство. И Гин, заигрывая, будет обнимать её за талию, а она, отвечая на его поцелуи – думать о том, что так и не узнает его настоящего, только если он сам этого не захочет, что несбыточно. А пока… придётся принимать его маски, как неизбежность, и улыбаться, глядя в его смеющиеся глаза. Потому что это всё, что она может сделать, даже отдавая ему себя без остатка.

А утром, едва над горизонтом займётся рассвет, он, выскользнув из кольца её рук, снова уйдёт, возможно, поцеловав на прощанье. Даже зная, что её щёки солёные, а в линии плотно поджатых губ затаилась внутренняя боль. И последнее, что она увидит, прежде чем стук задвинувшихся сёдзе отсечёт всё, пережитое ночью – это как он повёрнётся вполоборота и, улыбаясь, протянет неизменное: «Бай-бай».

Ты знаешь, это так сложно – быть с тобой, даже просто находиться рядом. Но ещё тяжелее – отпускать.
Поэтому я так и не прощу себя за то, что не смогла тебя удержать – ведь каждый раз, засыпая, я могу думать лишь о том, что хочу увидеть тебя. Возвращайся ко мне. Даже если наша встреча будет недолгой. Я ждала, жду и буду ждать, ты же знаешь… И знал всегда.

О твои волосы можно обжечься. От тебя веет любовью и грустью. И я знаю, что это вызвано мной. Я знаю, чего ты хочешь, но…
Прости, Рангику, только не в этот раз…

* чоко - маленькая чашечка для сакэ.

Возможно, ей не стоило этого делать. Им всем не стоило. Желать, чтобы Ичиго пришёл и спас её – потому что он действительно пришёл. Но её спасение обернулось её друзьям болью. Они ещё могли предположить, что Улькиорра не отпустит её так просто, они были готовы к этому, но совершенно не ожидали быть повергнутыми в непроглядную тьму, когда Кватра начал «учить» Куросаки уму-разуму, методично выбивая из того непонятную ему «дурь». Ведь тогда в Ичиго проснулся кто-то другой, кого она не знала. Этот кто-то перестал различать друзей и врагов, этот кто-то ранил Исиду, разорвал надвое Улькиорру и едва не убил её. Не убил только потому, что Шиффер сумел переключить его внимание на себя, и, расколов маску и лишив Холлоу силы, спас их всех от неизбежной гибели. Даже находясь на краю смерти. Практически убив арранкара, Ичиго забрал не только его жизнь. Он отнял и её жизнь тоже.

Кто мог подумать, что она потянется к тому, кто изначально лишён души? Для кого сердце – лишь орган, перекачивающий по телу кровь. Кто не может чувствовать и сопереживать, бесстрастен и жесток, но знает, что такое отчаяние. Кто за всё время её заточения ни разу не причинял ей физическую боль, и даже в каком-то смысле оберегал её от лишнего любопытства других арранкаров? Пусть он действовал по приказу, но всё же…
Никто. Но она потянулась, не спрашивая позволения – просто потому, что не могла иначе. Он так долго жил во Тьме, что она разъела его изнутри, оставив после себя пустоту – как ещё могла образоваться дыра в его горле? Она заполонила его сущность, стёрла цели, заглушила эмоции…
А что же она сама? Лишь осветила его на короткий миг, вспыхнула и погасла, так и не успев согреть.

Иноуэ никогда не забудет рассыпавшийся прямо на глазах силуэт, и его обычно равнодушные глаза, в которых только перед самым концом мелькнула искорка интереса. Она никогда не простит себе своего бессилия, когда вслед за истлевающим в воздухе телом рванулось вверх золотистое сияние купола. Но, несмотря на все её усилия, все слёзы, её умоляющий шёпот – не произошло ровным счётом ничего. Она не смогла обратить его смерть.

Всё давно кончилось, засыпались песком следы сражения, растворилась в том мире давящая духовная сила. Она снова дома и свободна, но и одинока как никогда. Знать, что её никто не держит, и что в этом мире больше нет его, способного удержать – это невыносимо. И каждый раз, когда Орихиме приходит на берег, и, гуляя по полосе прибоя, она вспоминает прошлое. Вспоминает ощущение его праха в своей ладони, когда она, опоздав всего на секунду, схватила рукой воздух. Песок на пляже похож на Хуэко Мундо – он такой же мелкий и колкий, и так же набивается в обувь, царапая кожу. Она часто приходит сюда на закате, и долго бродит по берегу до позднего вечера. Потому что, стоит солнцу утонуть в океане, а луне – ещё не показаться на западе, это время очень подходит его миру – такое же непонятное, без начала и конца. Это навевает воспоминания. Но только до того момента, как серебристый краешек месяца не появляется из-за горизонта, и ощущение рассеивается, а вместе с ним – и иллюзия его присутствия. Возможно, это глупо. Но только так она может держаться, не давая себе упасть в пропасть без дна. Его слова о том, что он начал понимать людей, давали ей силы.
Признание… Как искупление.

И поэтому то, что ей теперь остаётся – это, глядя на зарождающийся месяц, шептать: «Прости за всё...»

Потому что пепел не может гореть. Он лишь разносится ветром, давая начало новой жизни…

У неё такие тонкие, изящные ручки, которыми она так робко касается его - поправляя ли одежду, или приглаживая волосы. Или вскользь - по обнажённой коже, провести ладонью по горячей груди, дико при этом смущаясь. Совсем невесомо.
У неё руки ухоженной женщины, и, если бы Бьякуя не знал, кем она была раньше, то ни за что бы не поверил, что она делала своими руками, и что её кожа не всегда была такой нежной и гладкой. Когда-то на её ладонях бугрились мозоли, до крови трескались от грубой работы подушечки пальцев. Когда-то её руки до локтя были расцвечеными красными полосами - от веток или чьих-то когтей, и матово-тёмными пятнами гематом. Зато он помнит, что почувствовал, впервые взяв её руки в свои ладони, и как она сжимала кулаки, чтобы спрятать, чтобы не показывать ему беспомощность. Ведь то были не руки женщины, а грязной оборванки, и она не могла позволить себе пасть ещё ниже в глазах господина.
Тогда он сказал ей:
- Посмотри на меня. Ты больше не будешь жить здесь. Идём.
Сухо и лаконично, словно ему не было до этого особого дела, словно действовал по прихоти.
Но дело было - с того самого первого раза, как будущий наследник клана увидел нищенку, он понял, что проиграл, утонув в её фиалково-синих глазах.

...Пересечься в коридоре поместья, вежливо поздороваться, выслушать её заботливое:
- Как Ваше здоровье, Кучики-сама?
И поправить:
- Я же просил называть себя по имени.
Увидеть отголосок страха на её лице, шагнуть вперёд, взять её руку и коснуться губами запястья - легко-легко. И прошептапть:
- Не надо бояться. Теперь ты со мной.
- Как скажете, К... Бьякуя-сама. - краснея и отводя глаза, отвечает девушка.
Она так прекрасна в своём смущении, что ему хочется прямо здесь и сейчас подхватить её на руки и, наплевав на всё, унести в спальню. И целовать - до опьянения, до того момента, как она обовьёт его руками за шею, вплетая в волосы пальцы и освобождая чёрные пряди от оков кенсейкана. Обнимать крепко, но бережно, срывать одежду и ласкать нежную кожу под ней, до головокружения, не насыщаясь вдыхать запах её тела... Желание это настолько сильно, что на какую-то секунду Бьякуя и вправду теряет контроль, порывисто шагая к ней, но Хисана выскальзывает из кольца его рук, и, склонив голову, произносит, прежде чем уйти:
- Я подожду Вас до вечера.
Признание. Она наконец перестала бояться?

...Роскошно вышитое танцующими журавлями кимоно струится по телу, невесомо опадая к ногам. Хисана поворачивается, стыдливо прикрываясь руками, но Бьякуя неумолим: он отводит её руки в сторону, окидывая взглядом. В комнате совсем темно - свету не положено очернять таинство брачной ночи, пусть и не новой, но первой в их общем откровении.

У неё такие тонкие, изящные ручки, которыми она так робко касается его - когда развязывает пояс, и домашняя юката сползает по плечам вниз, оголяя широкую грудь. Она дышит часто и прерывисто, но не останавливается, продолжая...
Запрет сорван.
Освободив его тело от ненужной более ткани, Хисана тянется вперёд, оглаживая ладонями его тело: широкую грудь, кубики пресса на животе, предплечья. Затаив дыхание, опускает руку ниже... и ниже.
Сейчас они обнажены друг перед другом - не телом, а чувствами.
Это сладко.
Бьякуя разрешает ей делать то, что ей хочется, не требуя ничего взамен. Ведь она любит его, а он любит её, а значит, у них нет тайн друг перед другом.
Провести тыльной стороной кисти по шее, завести руки за плечи, позволить подхватить себя, закружив по комнате.
Единение двоих.
Потереться щекой о грудь, погрузить пальцы в растёкшиеся по футону волосы, с силой привлекая к себе, сцеловывая с её ресниц счастливые слёзы.
Ближе.
Прижать спиной к себе, наслаждаясь шелковистой мягкостью кожи, неустанно повторяя её имя и греясь её улыбкой. Держать её лицо в своих ладонях и целовать-целовать-целовать. Не украдкой, не спеша, по-настоящему. И доверять.
Видеть в её глазах счастье, чувствовать, как бьётся её сердце напротив его.
Страха больше нет.
Видеть её любовь, когда она желает его не меньше, чем он её, и знать, как хрупко и одновременно сильно это чувство. Целовать кончики пальцев, не выпуская её из объятий, и греться их общим теплом...

Много позже он потеряет её. Он будет страдать, он найдёт её сестру и полюбит её - потому что Рукия слишком похожа на неё, и он не сможет разделить своё чувство напополам. Он будет любить её так же, как любил Хисану, перекладывая образ одной сестры на другую.
Но пока... пока он наслаждается ею, её улыбкой, её присутствием, её прикосновениями, и ощущением безграничного, граничащегося с безумием счастья, какое бывает только у взаимновлюблённых. Он смотрит в её глаза и видит там их отражение, и ему хочется кричать от осознания того, что он по-настоящему любим.
Она просит:
- Возьми меня за руку.
И Бьякуя стискивает её ладошку горячими пальцами, пряча её у себя на груди. Она такая же маленькая и хрупкая, как и сама Хисана.
И такая же невесомая...

«Взрослая уже совсем», думает Рукия, наблюдая, как за Ичиго увиваются все, кому не лень. Кроме Орихиме. Она по-прежнему вертится-кружится, разглядывает солнце, небо, деревья, цветы, птичек; улыбается, рассеянно отвечая на расспросы или принимаясь болтать без умолку... Она всё такая же, но, в то же время, другая. Она изменилась. И больше не страдает по Ичиго, не ревнует к нему.
Да и что говорить - Рукия и сама-то давно уже не чувствует себя рядом с ним чем-то большим, чем была для него раньше. Не лучшим другом-девушкой-подругой, а, скорее, сестрой. Между ними нет ничего, кроме дружбы, и Рукия, обождав и взвесив всё, отпускает Ичиго от себя, зная, что тот никогда не сумеет разглядеть в ней женщину. А вот Орихиме - Орихиме смогла. И не просто смогла, а протянула руку - первая.
Рукия вспоминает, как, не поверив, она сначала отпрянула, не давая Иноуэ сблизиться. Но позже поняла свою ошибку. И при следующей встрече их руки, наконец, встретились, а пальцы переплелись, соединяя тела.
Иноуэ приняла её сразу же, словно только этого и ожидала, долгие годы. Рукия же, напротив, ещё колебалась, и Орихиме терпеливо ждала, когда Кучики окажется готова к близости - пусть не физической, но духовной. Рукия не могла поверить, что это всё всерьёз, не понарошку, а Орихиме, смеясь в ответ, говорила:
- Ну что вы, Кучики-сан! Это ведь так просто - быть нужным!
Рукия опускала голову, смотря, как мимо неё проносятся, растворяясь вдали, обрывочные видения: Ичиго заслонил её собой на Соукиоку, не давая фениксу поглотить её плоть, обратить её всю в пепел. Он спас её тогда, как спасал после этого ещё много-много раз - от деспотичных приказов руководства, беспомощных, продиктованных законом действий брата, от Пустых, от громадного арранкара в Хуэко Мундо... Множество, бесчисленное множество раз. И всё - "Ичиго", "Ичиго!", "Ичиго?!", "Ичиго!!"... Нужным, да? Они были друг для друга нужным. Но её чувства стали бесполезны, когда она впервые увидела его влюблённым... в другую.
Наверное, осознание этого и было одной из причин, сплотивших её и Орихиме. Отверженные тем, кого они обе любили до беспамятства, они нашли успокоение в объятиях друг друга: теперь, засыпая под одним одеялом, никто из них не дёргался во сне, мучимый кошмарами. А если такое и случалось, всегда можно было протянуть руку и, приобняв подругу, крепко сжать её ладонь, слушая её ласковый шёпот. Их связь оказалась куда прочнее обыкновенной любви. И намного более откровенной, нежели могут быть отношения между мужчиной и женщиной.
И в тот день, когда Орихиме, по привычке назвав Рукию "Кучики-сан", услышала в ответ "Просто Рукия", они обнажились полностью - так, как не были друг с другом даже в горячке под покровом темноты. И именно это стало последним звеном, связавшим их в истинную цепь, имя которой - Любовь.

Развернуться и пройти рядом, легко, почти невесомо касаясь кожи. Увидеть немного больше насмешливости и молчаливого понимания в карих глазах, и растянуть губы в ответной... улыбке?
- Ходишь по краю, Гин.
- Так в этом и вся прелесть, Айзен-тайчо-о.
- Обожжёшься ведь, - мягко замечает Соуске, словно не с потенциальным врагом разговаривает, а с шаловливым ребёнком.
- Вот и проверим, - почти мурлычет Ичимару, оглаживая ладонью лезвие занпакто.- Бан-кай, Камишини-но-яри.
Клинок выстреливает вперёд быстрее, чем Айзен успевает отшатнуться; хлопая, с треском рвётся мгновенно ставшая тёмно-красной ткань хаори. Стоявшая перед Ичимару фигура Владыки начинает медленно оседать на землю, но уже, почти достигнув её, раскалывается. Иллюзия.
- Теряешь сноровку, - улыбается Соуске, не спеша, впрочем, атаковать.
- Хотите потанцевать? - в тон ему тянет Гин.
- Потанцевать?
- Именно. - Ещё одно скользящее движение и новый, распиленный пополам столб с гулким грохотом рассыпается на кусочки.
- Ты думаешь, что сможешь остановить меня вот этим? - Айзен останавливает удар Шинсо так же, как когда-то атаку Ичиго. Ещё тогда, на Соукиоку. Всего одним пальцем, как будто нет ничего проще.
- Разумеется... - Гин специально делает паузу, - нет. Если даже Куросаки Вы почитали недостойным противником для себя, то куда уж мне?
В его голосе столько расплавленного, сладко-тягучего яда, что это только умиляет.
- Тогда чего же ты хочешь?
- Хочу? А разве это важно для того, кого не трогают чужие желания? - Гин ходит кругами, и его взгляд застыл где-то там, на пересечении острий их мечей. Где-то там, за пределами серебристого круга, он снова будет таким, как раньше, а не таким, какой он сейчас - нарочито безмятежным, хотя Айзен наверняка знает - он ведь легко читает людей, - чего ему стоит удерживать свою маску. Хотя, если всё это правда, то Соуске готов признать свою неправоту.
«Ты лис со змеиными глазами».
- Гин. - в тоне проявляется сталь. Таким голосом не просят, а приказывают. Ослушение равносильно смерти. Мгм, заба~авно.
Он может позволить себе поиграть ещё чуть-чуть.
- Честно? - Ичимару делает вид, что задумался. - Я хочу убить Вас.
- Понятно. - Айзен благосклонно кивает. Пожалуй, ему будет интересно понаблюдать за процессом. - Тогда, я буду ждать этого, если ты, конечно, не передумаешь.
Мысль изречённая есть ложь.
На миг блондин поддаётся на провокацию, но лишь на миг. И то, это можно заметить по замершим на мгновение зрачкам. Потом он снова сощуривается, и снова переводит взгляд на танцующее лезвие.
- Нет. Мы будем ждать.
- Хорошо. - согласно кивает Соуске. - Мы все ждём своего часа на этой сцене, не так ли?
Он обобщает, сводит их обоих по разные стороны, но ведь Гин не только их двоих имел в виду. Хотя... пусть капитан считает иначе - ему это только на руку.
Ещё один, последний, круг - и Шинсо возвращается в свою привычную форму, а его хозяин медленно отступает, растворояясь в приглушённой темноте зала, оставляя Айзена одного в окружении полуразрушенных колонн.

...Он не сдаётся, даже когда Соуске почти разрубает бывшего соратника надвое. Он на пороге смерти, но даже умирает так, как жил - с улыбкой на губах. Пусть даже эта улыбка больше похожа на затаённый, звериный оскал.
Все обнажают свои истинные сущности только перед гибелью. Так какая же Ваша, а, Айзен-тайчо~о?

Капитан второго отряда Готей 13 и глава Особого Отряда Сой Фон не видит снов, как и не запоминает лиц казнённых преступников - иначе они не оставляли бы её в покое даже в забытьи. Она не приучена к жалости, тверда в действиях и верна словам.
Невысокая и тонкая, обманчиво-хрупкая. И смертельно опасная.
В каждом слове - подвох. В движениях - скрытая угроза. Стремительность и внезапность. Непредсказуемость. Идеальность.
Сой Фон - идеальный враг, идеальный соперник. И идеальная женщина.
Джио Вега понял это, едва начав сражаться с ней. И даже чуть пожалел, что они встретились на поле боя. Было бы интересно представить, что могло получиться, встреться они не здесь и сейчас, посреди этой бойни, как враги, а иначе... И что могло бы быть тогда, на или после этой встречи. Как повернулось бы время?
Но время безжалостно, оно возвращает его из размышлений назад, в реальность, обратно - перед ней, в фальшивое небо.
А ведь он под стать ей. Сильный, гибкий, быстрый. И ничуть не менее опасный. Конечно, он не может убивать всего двумя ударами подряд, но ведь на что ему дано это тело, чтобы избегать их?
Он слишком заносчив, - думает Сой Фон, методично отбивая его удары и атакуя сама. И слишком много болтает, да. Надо бы сбить с него спесь...
Очередная атака загоняет обоих внутрь здания, где единственным выходом служит проломленная в потолке дыра. Попытаться вырваться и уйти на открытое место означает и отступление, чего Сой Фон делать категорически не намерена. Поэтому она прекращает наступать и ждёт. Арранкар также не нападает, только кружит в нескольких метрах от неё, в тени, и Сой Фон видит, как подрагивает кончик его... хвоста? Чёрт знает, что это там за полосатая хрень...
- Чего встал? Испугался?
Дерзкая, самоуверенная. Даже слишком. Но ему это нравится.
Джио Вега скалится, впрочем, не спеша сокращать дистанцию. Сой Фон видит, как он напряжён - словно туго сжатая стальная пружина.
Движение воздуха - неуловимое глазу, но осязаемое кожей - и он появляется прямо перед ней - хищный, царапающий её каким-то странным взглядом, ждущий чего-то. Девушка автоматически отшатывается. Зря.
- А может это ты? - щурится. - Испугалась.
- Не имею привычки бояться таких тварей, как ты. - парирует капитан, поднимая руку. И вовремя - от скрещивающегося металла во все стороны брызгают золотистые искры. Такие же жёлтые, как и его глаза. И такие же шальные.
Интересно, как её не обжигает ими?
Даже воздух вокруг, кажется, сам плавится в жидкое золото... Сой Фон невольно прикрывает лицо рукой - настолько ярка иллюзия. Она не замечает момента, когда арранкар, воспользовавшись её секундной слабостью, покрывает разделяющее их расстояние, оказываясь совсем близко. Ближе, чем она могла бы вообще позволить находиться рядом с ней кому-либо. Вторгнувшись в её личное, не тронутое никем пространство, он бросил ей вызов и ощутимо наступил на старую мозоль.
Он прямо напротив её, и она может рассмотреть его до мельчайших деталей. А он не двигается, даже не бьёт - а мог бы. Она знает, что он знает, что стоит сейчас слишком близко, чтобы она могла отбить его атаку тем же церо, не оказавшись при этом задета сама. А Вега тянет время, выжидая и буквально пожирая её взглядом. Чёртов подонок, как будто она может читать его мысли!
Через дыру видно клочки облаков и слышны отзвуки чужих схлещивающихся реяцу - вот и всё, что напоминает им о реальности. Но и того становится недостаточно, когда он, наконец, делает шаг вперёд - и вовсе не тот, на который она рассчитывала. Вместо того, чтобы ударить на уязвимость, он осторожно касается её талии.
Ступор держится пару секунд, реакция неотвратима - ударить второй раз, и дело с концом. Проще простого. Или нет?
Сой Фон сама не понимает, почему её удар не достигает цели, а рука застыла в нескольких сантиметрах от груди арранкара. Может быть потому, что они слишком похожи, и она не хочет быть его врагом сейчас? Или потому, что он видит в ней... женщину?
Когда его губы оказываются слишком близко от её открытого плеча, она хочет заставить его отпрянуть, выставив вперёд правую руку с позолоченным "жалом". Однако вместо того, чтобы отступить, арранкар проводит по нему языком, а она, Сой Фон, может думать лишь о том, чтобы он не напоролся сейчас на смертоносное острие. Потом, когда они вновь выйдут на свет, в небо над фальшивой Каракурой, надев маски врагов - может быть. Но не сейчас. Не... сейчас.
Она почти готова сказать "Не надо", но Джио сам обрывает опасную игру - так же внезапно, как и начал. И... начинает отступать. Что, уже всё? Передумал? Или она ему надоела? Или это он... специально подстроил? Ах так! Злость поднимается кипящей лавиной, сметая всё на своём пути.
- Нет уж, так легко ты у меня не отделаешься, - шипит Сой Фон и, сделав шаг вперёд, хватает заносчивого ублюдка за грудки. Ноль реакции - только усмехнулся ещё шире, а кончики зубов острые, и клыки удлинены - как у кошки. Да что там - он и сам кот. Ну ладно, тигр. Чёртов недоделанный тигр.
Интересно, его зубы настолько же остры, как и слова? Сопоставимы ли его подначки с остротой её лезвия?
Вега не шевелится - он ждёт. Её действий, её реакции, её ошибки - чего угодно. Чего угодно, что позволило бы ему повернуть ситуацию в свою пользу. Но уж точно не того, что она вступит в его игру по его же правилам.
"Нельзя быть одновременно и женщиной и мужчиной", - думает он, когда она рывком притягивает его ближе к себе. Его сводит с ума её открытая, выставляемая напоказ хрупкость женщины и столь присущая мужчинам уверенность.
В тот миг, когда она целует его - яростно и почти жадно, со злостью кусая за губы - весь мир суживается только до них двоих. Нет больше ни войны, ни Айзена, ни Баррагана-самы... Есть только они - мужчина и женщина, такие разные, и такие же похожие, волею случая оказавшиеся по разные стороны добра и зла.
Её поцелуй также стремителен и неуловим, как и её шунпо - охваченный ощущениями, он не сразу обнаруживает, когда она отрывается от него. А когда замечает, то стена рядом с ними уже разрушена, и сквозь неё видно соседние дома. И нереальность, царствующая до этого в ловушке из четырёх стен, развеивается под натиском настоящего.
Снова враги. Она снова ждёт подходящего момента, чтобы ударить, а он - чтобы увернуться и атаковать с тыла. Они снова враги, но у них есть то, чего нет у остальных сражающихся. Они только что создали связь. И она настолько сильна, что её не разрушить даже смертью.

Джио Вега знает, что, как бы он не бахвалился, против капитана ему не выстоять. И в какой-то мере он даже рад, что будет убит ею. Не врагом-шинигами, а женщиной с повадками мужчины, отражением его самого.
В те мгновения - до того, как на его теле расцветёт крест-накрест вторая чёрная метка Сузумебачи, в янтарно-жёлтых глазах арранкара мелькает что-то, похожее на сожаление.
Когда тело недо-врага распадётся на тысячи духовных частиц, его шёпот на несколько секунд останется в воздухе - чтобы та, кому предназначались слова, успела их услышать. Он не сомневается, что она успеет.
Сой Фон чуть улыбается - уголками губ, не более.
- Я подожду.

Капитан второго отряда Готей 13 и глава Особого Отряда Сой Фон не видит снов, как и не запоминает лиц казнённых преступников. Кроме одного.
Она не приучена к жалости, тверда в действиях и верна словам.
И она сдерживает своё слово и ждёт. В полудрёме, наяву, или бродя по глухим закоулкам - она готова к встрече и ждёт его. Сой Фон знает - он слишком нахален, чтобы исчезнуть просто так. Ведь он обещал ей.
Почему-то она уверена, что это не пустые слова, и что они ещё увидятся.
А пока... пока ей остаётся только прокручивать их бой в памяти и видеть его во сне - несносного самоуверенного наглеца, которого она поцеловала.

Ветер, поначалу слабый, ближе к вечеру усилился, с каким-то ожесточением трепля верхушки деревьев, срывая с них листья, терзая и ломая тонкие ветви. Заметно потемнело; по небу, сцепляясь в мрачные фиолетово-серые клубки, ползли тяжёлые тучи. Рукия стояла на мостике в саду поместья, и, подняв голову, смотрела вверх, в грозящее разорваться ливнем небо. Её руки были сжаты в кулаки, и ногти почти до боли впивались в ладонь. Если бы не погода, сегодня ночью можно было бы увидеть месяц. Единственное, что ещё осталось чистым в этом море скорби. Где-то высоко над тучами прогремел первый раскат грома, его приглушённый ветром гул пронёсся над кронами деревьев, возвещая о подступающей буре.

Бьякуя отложил кисть, которой выводил иероглифы на тонкой, полупрозрачной бумаге, и поднялся. Близился сильный дождь, стоило распорядиться, чтобы закрыли окна. Каллиграфия подождёт.

Высоко над головой оглушительно грохнуло, и спустя несколько секунд по траве уже барабанили, прибивая стебли к земле, первые капли. Как и тогда. Только сейчас причиной была непогода, а острые, разрезающие небо на части вспышки молний – лишь жалкие подобия творящегося тогда над Каракурой хаоса. Воздух едва заметно дрожал от напряжения, и Рукии казалось, что всё вокруг застыло на несколько долгих секунд. Прежде чем новый удар грома не сдвинул остановившееся время. И – началось: закружились сорванные ветром ветки и листья, закрутились в холодном мокром вихре, и насыщенные влагой тучи, наконец, освободились от своей тяжкой ноши, щедро поливая водой притихший Сейрейтей.
Одежда промокла моментально, но Рукия не двинулась с места, не ушла в дом. Она просто стояла, внутренне радуясь, что текущие из глаз слёзы смешиваются с дождём. Она так устала… устала быть сильной. И ради чего? Тот, кого она любила, ушёл вместе с Айзеном, пожертвовал собой ради неё, ради того, чтобы Готей мог вздохнуть свободно. Нет больше иллюзий, Рукия. Как нет Ичиго. Всё, что у неё осталось – это его кровь на её форме. И въевшийся теперь в комнату запах сигарет, которыми она глушит свою боль.
Даже брат старается как можно реже заходить к ней, потому что знает, что ей нужно побороть эту боль самой. Иначе она выест её душу изнутри, и ничто уже не сможет помочь ей. Даже его любовь.
- Рукия?
Сестра вздрагивает, но не оборачивается.
- Рукия, иди в дом. Простудишься.
Ей хочется возразить, ей хочется кричать – дико и истошно. Ей всё равно – она и так уже мертва, какое к чёрту здоровье?! Но вместо этого она, понурив голову, послушно идёт в дом. Но, пройдя полпути, останавливается. Полотно дождя искажает реальность, смазывает краски в один серовато-расплычатый холст, и на его фоне она кажется такой одинокой, потерянной. Бьякуя поджимает губы, подавляя желание подойти и обнять… Только он знает, что в ней, несмотря на внешнюю хрупкость, таится стальной стержень, благодаря которому она пережила смерть Куросаки. Такой же, как и у него. Они оба потеряли самое дорогое, что было у них – он – Хисану, а она – друга, которого любила. Возможно даже больше, чем всех остальных, вместе взятых. Но после той битвы она начала всё чаще замыкаться в себе, отдаляясь от него, от всех, не реагируя на окружающую действительность, воспринимая его поддержку как неизбежное. И, если он не примет меры, то потеряет и её.
- Нет…
Пальцы сжимаются в кулаки, и мужчина чувствует, как вокруг стремительно холодает.
- Рукия… – но его голос теряется в рёве ветра, когда рванувшийся вверх столб ослепительно-яркой реяцу ударяет в небо, превращая воду в лёд, и мелкие осколки дождя рассыпаются инеем по траве. – Успокойся.
- Нет… Я не хочу… Не могу.
Вздохнув, Бьякуя подходит ближе; тонко хрустят под ногами льдинки. Несмотря на лето, сейчас его сад похож на рождественскую сказку – каждый цветок и лист оторочен изморозью. Девушка подпускает его к себе, но её взгляд по-прежнему устремлён в никуда. Она не вздрагивает, когда на её плечо ложится тёплая рука брата. Её одежда пахнет горьким дымом со слабыми нотками мяты.
- Ты курила. – Уже не вопрос – утверждение.
- Да, – отвечает Рукия, не прибавляя привычное «нии-сама».
Потому что бывают моменты, когда можно позволить себе о, что раньше казалось недопустимым. Как ей, так и ему. И сейчас как раз один из таких моментов. Поэтому Бьякуя наклоняется, легко проводя ладонью по намокшим чёрным волосам.
- Я… боюсь, что когда-нибудь забуду его. – Тихо произносит она, разворачиваясь к нему лицом.
- Прошлое забывается, только если сам этого хочешь. Если нет – то ты будешь помнить о нём вечно.
- Поэтому Вы… всё ещё любите её?..
- Да. Я хочу помнить… Ведь, не будь её – и я не нашёл бы тебя.
Сейчас так темно, что не различить, где начинаются его волосы, не сдерживаемые более оковами кенсейкана и иссиня-чёрными прядями ниспадающие на её плечи – окутывающая их темнота растворяет собой всё. Все грани, правила, внутренние установки – всё сметается, стоит ему почувствовать её рядом с собой, почувствовать, как часто бьётся её сердце и как дрожат её руки, вцепившиеся в его юката. Всё осталось там, далеко, очень далеко отсюда, и есть только здесь и сейчас. Время… наконец замедлило свой бег.
Бьякуя наклоняется, и, приподняв её голову за подбородок, легко касается губами её щеки. Рукия, оцепенев, замирает на несколько мгновений, а потом, вывернувшись, выскальзывает из его объятий. Отходит на полшага, и, опустив голову, выдыхает:
- Прости…те меня, нии-сама. Я позволила себе слишком многое. Это больше не повторится.
И, подобрав подол, едва ли не бежит в дом. Аристократ смотрит ей вслед, задумчиво проводя языком по губам, слизывая с них горькую соль с привкусом ментоловых сигарет.
Стихает ветер, и тучи постепенно рассеиваются – чтобы время, которое не ждёт, могло продолжить свой отсчёт. Они его не забудут. Оба.

Шелест дыхания. Толчки пульса в теле. И тяжёлая, давящая темнота. За окном далеко заполночь, а она лежит на тонком футоне, неровно дыша и тщетно пытаясь успокоиться. Ведь он... приходил к ней такими вот ночами - беззвёздными, глухими, вязкими в своём ожидании. Она никогда не могла услышать его приближения - настолько бесшумен он был. Словно... не хотел, чтобы она знала, что он рядом? Приучал её быть одной.
Немая чёрная ночь, ощущение тепла за спиной, лёгкие касания, почти невесомые поцелуи. Мурашки по коже, сцепленные в замок руки - их руки, тепло, сменяющееся жаром, и жар, переходящий в прохладу, когда их тела отстраняются. Лишь на мгновение. Сладковато-вяжущий привкус поцелуя на губах и вопрос:
- Снова хурма?
- Ну, Ран-тян, ты же знааешь...
- Знаю. - она вздыхает - порой ей кажется, что Гин любит хурму больше, чем её саму. Иначе зачем ему так улыбаться? - А как же Кира?
- А что он? Я сказал ему найти тот сорт, что увидел в каталоге. Даже если для этого придётся отправиться на садовую выставку в Генсей.
- Совсем его не щадишь.
- Нет. Я не щажу себя.
Уголок её рта дёргается в усмешке. Как же...
А в ответ - смех, смех смех, его губы на её теле, и серебристые волосы, мазнувшие по шее... И - жар, что волнами разгорается вокруг - между ними, или под кожей, и снова смех...
А потом они будут лежать рядом, а его колено будет на её бедре, а никак не наоборот, нет. Зато он заключит её в кольцо своих рук, так, что даже захочешь - не высвободишься, да, впрочем, она и не собиралась, - и, перебирая пальцами тяжёлый шёлк её волос, будет шептать ей, какая она у него - красавица, единственная-неповторимая. Любимая...

Рангику мотает головой, стряхивая с себя паутину воспоминаний - их слишком много. Здесь и сейчас, когда она снова одна в этой пустой холодной комнате, и знает, что он ушёл, но не зная, когда вернётся. Да и вернётся ли? Должен. Всегда возвращался. Перед глазами встают картины недавнего прошлого - бордовое, почти чёрное на бледной коже, слипшиеся, побуревшие волосы, расколотая бетонная плита, оседающая на них пыль и кровь, кровь, кровь - море крови... И его признание. Тогда она почти поверила, что потеряла его. Почти. Она не отходила от него ни на шаг, и капитану Унохане приходилось буквально умолять её пойти к себе, чтобы выспаться. Мацумото думала, что больше не сможет плакать - казалось, у неё не осталось слёз. Но через месяц он уже мог двигаться. Медленно, но - мог. А когда более-менее оправился, ушёл. Не прощаясь. И верно - это ещё не конец.
А сейчас она, мучимая бессонницей, как и многие ночи до этого, лёжит на футоне и, глядя на медленно сереющее небо за окном, может думать только о том, что скоро, совсем скоро наступит весна. И что на посаженных Кирой у казарм третьего отряда деревцах проклюнутся почки, а следом за ними распустятся мелкие невзрачные цветки. А ещё она знает, что Кира никогда не признается себе в том, что он тоже ждёт. Ждёт, когда тонкие ветки украсят крупные рыжие бусины плодов. Не потому, что будет пора снимать урожай. А потому, что он вернётся. Он ведь всегда возвращается, чёртов заблудившийся лис. А значит, им осталось ждать совсем недолго.
Ведь правда, Гин?

Каждую ночь, стоит Рангику задремать, как её накрывает разноцветным ворохом воспоминаний и грёз. Его цвета слишком яркие и сочные для неё, ей не с кем их делить, и поэтому она жмурится, закрывает лицо ладонями и сжимает - сильно, до розоватых полос на коже. Она не может переносить всю дерзкую, живую насыщенность их красок, она хочет убежать от них, спрятаться, но только не видеть. Её мир сузился до приглушённых оттенков серебра и бирюзы. И в нём совсем нет места ни красному, ни золотисто-рыжему, ни, тем более, белому.
Кровь слишком вызывающе смотрится на белом.
Она ищет полутона, она почти не выходит из помещения и боится света. Она стала тенью самой себя. Окружающие всё ещё видят её прежнюю, но это потому, что у неё остались силы играть. Ей удаётся одурачить всех, кроме, пожалуй, Киры и Тоуширо. Её любимый маленький, но слишком взрослый внутренне капитан видит сквозь эту оболочку. Но он молчит, не вмешиваясь, и Мацумото даже немного рада этому: нечего перекладывать его заботу ещё и на себя. Не сейчас. Сейчас он слишком нужен Хинамори. А что ты, Рангику? Кому ты нужна?
Её отражение в зеркале с каждым днём всё сильнее обесцвечивается. Кто она? Зачем всё это?
Рангику смотрит в тёмно-бирюзовые глаза Киры, пока её взгляд окончательно не затягивает дымной плёнкой опьянения. Они оба осиротели с уходом Ичимару. Три жизни, волею судьбы сплетённые в один неразрывный клубок. И, когда один из них ушёл - остальные лишились кусочка души. А кто-то - и всего сердца.
Так что же им теперь осталось? Только надеяться. Но и надежда с каждым днём всё больше тускнеет, как выцветает со временем акварель.
Женщина рассеянно думает, что в Кире ещё остались чистые цвета. Счастливчик. А у неё - нет, и только устало качает головой, пока он срывающимся голосом пытается утешить её:
- Рангику-сан, поймите, наша память только мешает...
Слишком поздно. Все сожаления давно остались в прошлом. Сколько сейчас? Уже с год, как его нет. Год, а она уже так постарела!
Иногда она думает, а что было бы, если б он вернулся. Тогда, когда его никто не ждёт. Так, как он это умеет. Как раньше. Она бы обрадовалась? Несомненно, но... Но то самое проклятое "но", от которого внутри вместо сердца - обледенелый комок, не даёт ей додумать дальше. Конечно же, он вернётся. Чтобы снова уйти. Конечно же, они дождутся его. Чтобы опять отпустить. Он вернётся. Когда-нибудь...
А пока им остаётся делить одиночество на двоих, надеясь, что будет хоть немного легче, и проклинать и, одновременно - благославлять прошлое. Ведь, пока его нет единственное, что им остаётся - это помнить.

Поздний вечер кажется ещё более тёмным из-за низко ползущих по небу туч. Рукия думает, что ещё немного - и их рваные края будут задевать собой верхушки деревьев - настолько гнетущее впечатление они производят. Тонко поскрипывают раскачиваемые на ветру подвесные фонарики, гнётся к земле трава, крупной рябью волнуется вода в пруду, и даже карпы ушли на глубину. Быть грозе...
Рукия кутается в домашнюю юката, но даже несмотря на плотную ткань и относительно тёплую погоду всё равно мёрзнет. Наверное, это из-за ветра. Или...
Его перекошенное от боли лицо всё ещё стоит у неё перед глазами - что тогда, что сейчас.
Сегодня тридцать девять лет и сто одиннадцать дней с тех пор, как его не стало. И вроде время, как говорили, должно было приглушить её горе, но оно всё так же сильно. Как на следующий день после его смерти, и через день, два, пять, неделю, месяцы, годы... Время солгало. Оно не лечит, а лишь усугубляет. Ведь она больше никогда - никогда не увидит его, не услышит его голос, не откликнется на зов. Всё, что она может - это хранить в памяти его образ, год за годом - дабы и его лицо, его улыбка, его глаза - как и весь он - не канули в Вечность.
Всё, что она может - это шептать его имя и давиться слезами, стискивая пальцами задубевшую ткань косодэ лейтенанта Шибы Кайена. Она не позволила забрать его у себя - не хотела, чтобы смылась кровь. Ведь это единственное, что у неё осталось. Не считая памяти.
Полуистёртое от времени косодэ с всё таким же ужасным, пусть и давно выцветшим тёмным пятном крови посередине. Рукия всё ещё чувствует его кровь на своих руках - чуть тёплую, солёную, липкую. Как и холод.
"Кайен-доно".
Мёртвая кровь не способна согреть. Мёртвые не чувствуют боли, покоясь с миром в своих могилах. Тот, кто был больше, чем начальник, больше, чем друг - много больше, - никогда уже не улыбнётся, не потреплет её по макушке и не угостит чаем в горячей керамической чашке. Он теперь лежит в холодной сырой земле, не один, а с женой, но почему-то Рукии совсем не хочется о ней думать. Да и, по сути, никогда не хотелось. Для неё они навсегда остались вдвоём - как в тот памятный день, когда Соде-но-Шираюки пронзил его грудь насквозь, и все, кто окружал их тогда - другие офицеры ли, Укитаке-тайчо - просто перестали существовать.
"Кайен-доно".
Она помнит всё, что тогда было - его полные боли и понимания глаза, тонкую струйку крови в уголке рта, невозможность сделать хоть что-нибудь... для него.
Оцепенев и не в силах оторвать от него взгляда, она смотрела, как он умирал у неё на руках, проткнутый её же мечом. Помнит, как её, трясущуюся, оттаскивали от тела лейтенанта брат и Укитаке-тайчо. Помнит неожиданно больно вцепившиеся в плечи холодные руки Бьякуи и его короткое: "Ты ему уже ничем не поможешь". Помнит остекленевший, устремлённый в беззвездное чёрное небо взгляд потемневших серо-голубых глаз и непослушные чёрные волосы, а потом Бьякуя почти насильно развернул её и увёл за собой, не дав увидеть, как распластанное на земле тело перенесли на носилки и накрыли тканью.
Позже, уже находясь в поместье, он сказал ей всего одно:
- Помни, Рукия: через тебя живут - через тебя умирают.
Ей не оставалось ничего, кроме как смириться. И внешне она смирилась.
Но внутри неё так и осталась незаживающая рана, начавшая затягиваться только с появлением в её жизни Куросаки Ичиго.

Её дом больше не пуст - в нём живут они. Несколько душ, бывших когда-то арранкарами, бывших врагов - жестоких, страшных. Она знает: если на лестнице скрипят половицы - это не домовой или какой мононоке, а одичавший, потерявший себя, живущий лишь памятью о битвах Ноитора - тот, кого она боялась больше всех в Эспаде.
- Я принесла тебе одеяло, тебе ведь тут, наверное, холодно? - спрашивает она в пустоту, комкая в руках лёгкий плед, смотря прямо перед собой, в окно, на зыбкую тощую фигуру. Та отделяется от стекла сгустком серой тени - долговязая и странная, она сторонится девушки, вытекая за угол лестничной клетки.
- Ушёл... - со вздохом говорит Орихиме, опуская голову. По помещению ощутимо тянет холодом.
Она знает их всех, она научилась видеть невидимое - даже если все думают, что она сошла с ума.
- Тшшш... - шепчет она, заглядывая в уголки квартиры, ища кого-то. - Жалко, что не все вас понимают... Но вам же надо где-то оставаться...
В кухне вкусно пахнет яичницей и жареной картошкой, а сама Иноуэ вовсю расставляет тарелки и ложки - у них обед, а ей нужно успеть приготовить ещё это и это, а времени совсем-совсем не осталось!
- Будешь есть? Гриммджо?
Ещё одна тень - но уже более светлая - ныряет под руку и дальше, чтобы выскользнуть в приокрытую форточку, обернувшись на её голос утробным мяуканьем. Орихиме смеётся, поправляет фартук, и в этот момент снизу раздаётся звонок в дверь.
- Ой, подождите, я сейчас!
Он сбегает по лестнице, открывает дверь. За порогом мелькает рыжим: это Ичиго пришёл узнать, как у неё дела - она снова несколько дней не появлялась в школе.
- У меня всё хорошо, Куросаки-кун, - с улыбкой отвечает она, а сама нет-нет да и косится в сторону комнат. В прихожей раскачивается настенное зеркало, а его потревоженное гостем отражение спешит укрыться за тёмной непрозрачной изнанкой зелёного стекла.
- Точно?
- Да! Да.
С кухни раздаётся звон разбитой посуды. Ойкнув, Орихиме срывается с места и с извиняющим "Я сейчас" убегает на звук. Ичиго следует за ней, чтобы увидеть как девушка, нагнувшись и собирая осколки чашки в ладонь, в напускной строгости отсчитывает кого-то невидимого.
- Иноуэ?
- ...так вот, я же просила не бегать по краю стола! Ой...
- С тобой точно всё в порядке?
- А, да. Да.
- С кем ты говорила? - Ичиго оглядывается - кроме них в кухне никого нет.
- Ну... с ними.
- С ними?
- Да... Ну, например, тот, кто разбил чашку - это Гриммджо, он всегда такой своенравный, делает, что хочет. А там - Иноуэ показывает рукой в коридор, на зеркало, - там живёт Улькиорра. Только даже я не могу его видеть, он не любит, чтобы его было видно, и не показывается. А на лестнице... - она замолкает, прислушиваясь, как хлопает где-то рама, - там Ноитора. Я всё зову-зову его поесть или принести плед, а он отказывается и уходит. А ведь там так холодно!
Занятая этим почти-монологом, девушка не замечает, как Ичиго смотрит на неё - сочувственно, как смотрят на одинокого душевнобольного человека.
- ...А ещё, на другом конце улицы в заброшенном доме живут существа, похожие на волков... Куросаки-кун, ты не веришь мне? - она с виноватой улыбкой обрывает себя. - Ты ведь тоже когда-то видел призраков.
Ичиго теряется, не зная, как объяснить, что арранкары не призраки, что мертвы, и что вряд ли могли бы вернуться - тем более сюда, в Мир Живых, лишённые реяцу и плоти. Он боится спросить, почему она думает, что видит их, почему они могли бы быть здесь. Почему их до сих пор не видел ни он, ни Урахара, ни пробудившая в себе силы шинигами Карин... Или почему она никак не хочет забыть, живя прошлым. Наверное, даже задай он этот вопрос, всё равно б не понял причины.
Вместо этого он разворачивается и уходит, скомкав на прощание пожелание скорее вернуться в школу, чувствуя, как расцветает в горле холодный твёрдый ком. Уже будучи за дверью, он слышит её тихий прерывающийся голос и почти бегом спускается по лестнице вниз, буквально вылетая на улицу.
А Орихиме стоит на кухне, окружённая неведомыми живыми тенями, и поёт колыбельную, укачивая на руках сгусток темноты - той самой, что живёт в её зеркале. Той самой, что когда-то была Улькиоррой. Призванные песней, духи выбираются из своих убежищ и двигаются, льнут к ней бесплотными образами, мыслями - жалкими останками прежних себя, как тянутся листья цветов к солнцу.

Их жизнь - череда смерти и перевоплощений в вязкой серой пустоши. Их цель - сила. Их путь начертан свыше, он - основа выживания.
Их ведёт вперёд судьба - прямолинейная, неумолимая. Но кто сказал, что они не могут менять её по своему желанию? Кто сказал, что они должны служить какому-то особо зарвавшемуся шинигами, тому, кто, возжелав абсолютного господства, позарился на Царство Мёртвых?
И тем более глуп тот, кто решил, что его одного хватит, чтобы усмирить сотни мятежных душ. Это чушь. И мироздание преподало ему урок - тот, который знали все, кто хоть раз переходил через грань, из одной жизни в другую, новую, но оказался неподвластен тому, кто сам назывался "шинигами". Он хотел стать Богом Нового Мира, но не учёл одной лишь детали. Богами не становятся - богами рождаются.
Знай своё место, Айзен.

Луна в Хуэко такая же, какой была всегда. Ничто не изменилось после ухода обещавшего перемены шинигами, всё осталось на своих местах. Ну разве что кроме нескольких оборванных жизней, но и те погибли только потому, что должны были. Так распорядилась судьба. Сложенная из переплетённой жажды и силы, желаний и возможностей, она дала каждому то, к чему он стремился. Для одних это стало победой, для других - смертью. Круг замкнулся, чтобы мог открыться новый виток.

Халлибелл помнит, что её путь не окончился на развалинах человеческого города. Пусть её и сбросили вниз, как ставшую ненужной куклу, переломав перед этим - чтобы уже и не встала, но судьба распорядилась иначе. Она выжила. Единственная, оставшаяся без фракции - релиз Айзена сжёг дотла всех, кто уцелел от атаки Ямамото, но - живая.
Она не стала мстить - за неё это сделали другие, точившие на Соуске зуб уже давно. Она отдала им право исполнить долг чужими руками - ей была не нужна эта бессмысленная бойня.
И, чуть оклемавшись, вернулась в Хуэко Мундо.

У арранкаров хорошая регенерация. Несмотря на довольно сильное ранение, Халлибелл восстановилась быстро. Хоть за это можно сказать спасибо недоделанному Ками.
Лас Ночес был сильно повреждён. Проломленный Кватрой купол всё ещё хранил в себе отзвуки его реяцу - тяжёлой и обволакивающей, мешающей дышать даже ей.
Однако сам дворец, в отличие от пристроек, более-менее сохранился. Охваченная воспоминаниями, Терсера могла подолгу бродить по длинным гулким коридорам, ориентируясь только по запаху и слуху. Теперь там царила темнота, и зрение было бесполезно. Порой прогулки приводили её в самые отдалённые и глухие уголки дворца, а ведь она думала, что неплохо знает его. Взрывы от сражений заметно сказались на здании - некоторые знакомые ей коридоры оказались завалены, но зато вместо них она открывала другие, неведомые ранее.
И однажды, в одну из таких вот "прогулок" она почувствовала за стеной слабый отголосок реяцу, показавшийся ей смутно знакомым.
Неужели там мог остаться кто-то ещё? Прицелившись, она аккуратно ударила церо вбок, подальше от того места, где ощущалось биение и, не дожидаясь, пока рассеется пыль, пролезла в проём. И остановилась.
За стеной из камней лежала, сжавшись в комочек, маленькая девочка. Халлибелл мысленно поразилась контрасту - ведь по реяцу и не скажешь, что она принадлежит ребёнку. От шума девочка проснулась и теперь сонно таращилась на стоящую перед ней высокую статную женщину. Одета она была в какие-то грязные лохмотья, руки и лицо в ссадинах, маска разломана... Затем, испугавшись, девочка пискнула и попыталась спрятаться, но, услышав вопрос, остановилась.
- Кто ты? - повторила Тиа, подходя ближе и усаживаясь на корточки.
- Я... Я нифнааю... я нитего не делала... Я плофто ифпугалафь! - из глаз девочки вовсю текли слёзы.
- Как тебя зовут? - уже мягче сказала Терсера.
- Нелл.
«Нелиэль Ту Одершванк», - мысленно продолжила Халлибелл, вспомнив, где ещё слышала эту реяцу - в бою с Ноиторой. Бывшая соперница Восьмого, бывшая Третья Эспада. Как и она сама. Но что мешает сделать бывшее настоящим?
- А меня - Тиа Халлибелл, но ты можешь звать меня Тиа.
Девочка перестала плакать и теперь сидела, с любопытством рассматривая собеседницу.
- Ты совсем одна здесь?
- Дяя... Нелл плохая, Нелл не пофлушалась и уфла... А потом стало темно, и Нелл ифкала выход, но не нафла и потерялась!
- Ничего, ведь я теперь с тобой, - ласково отозвалась Халлибелл. Странно, но при взгляде на эту девочку она начинала чувствовать что-то давно забытое, почти утерянное. Наверное, то же чувствует мать, впервые беря на руки своё дитя...
- Я выведу тебя отсюда, хорошо?
Нелл некоторое время смотрела на протянутую ей руку, а потом встала и с решительным видом уцепилась за большой палец женщины-арранкара.
- Холосо, - храбро заявила она. - Так куда мы пойдём?
- Ко мне, - улыбнулась Халлибелл. - Мы пойдём ко мне.

***

Первой же ночью загадка нестабильной реяцу Нелл раскрылась, когда Халлибелл вместо девочки обнаружила на соседней кровати девушку. Но не отгородилась, а протянула руку - как тогда, в первую встречу. И даже больше...
Ибо не откликнуться на такой искренний, открытый и честный порыв было невозможно, и Халлибелл приняла Нелл, как приняла её и она сама.
Теперь им было не холодно в ежевечерней сгущающейся тьме, теперь они были вдвоём и жили вместе - друг для друга.

- О чём думаешь? - спросила Нелл, не найдя рядом Халлибелл и щурясь на залитый резким белым светом силуэт в окне.
- О тебе, - бархатно-нежно отозвалась та, чуть повернув в её сторону голову.
- Да лаадно! Я же серьёзно!
- Я тоже, - улыбнулась Тиа, поворачиваясь к луне спиной.
- Ну ска-ажии, - начала косить под маленькую Нелл, подбираясь ближе и ловя чужое дыхание губами. - Халлии...бель.
А ведь имена у обеих красивые, певучие. Халлибелл нравится называть Нелл полным именем, хотя та охотней откликается на сокращённое. Ещё ей нравится, что Нелиэль сильна - и телом и духом, что может проявить гордость. Что ей не чужды справедливость и честь, столь редкие среди этой своры зверей. Хотя и звери - и то благороднее тех, кто приходится им собратьями. И, наконец, они обе носят третий номер. А значит - достойны.
- О тебе, - отвечая на поцелуй, сказала Тиа. - О тебе.
- Всё вспоминаешь, как нашла меня в дальнем крыле?
- Такое не забыть, - отступая под напором к кровати, пыталась отшутиться Третья.
- А что такое?
- Ты была вся в соплях, слюне и паутине, и вдобавок жутко картавила. Стой, ты же и сейчас в слюне!
- Разве? - теперь настала очередь Нелл строить из себя незнайку. - А мне кажется, это сопли...
- Не суть, - отмахнулась Тиа.
- Ладно, хватит дурака валять. У нас есть ещё три часа до рассвета, ты помнишь?
- Да. Я помню.

Три часа до рассвета - если к Хуэко вообще применимо такое понятие, как рассвет, - чтобы потратить их на двоих. Три часа до рассвета, а ведь могло быть пять, если бы Халли не ушла в размышления.
Пять часов ночи и единения - вот то время, которое отпущено им, чтобы быть друг с другом, целовать и отдаваться каждой из них, как они не отдавались даже в бытность людьми и самым страстным любовникам. Две женщины, которые могли стать соперницами, и которых притянула честность и честь. Которые не побоялись обнажиться внутренне, и открылись полностью. Зрелая женщина и девушка, чья зрелость проявляется в поступках и словах, правда не тогда, когда Нелл начинает придуриваться.
Всё, что останется этой ночью голодной чёрной пустоте - лишь смех, шорох одеяла да тихое дыхание. И всё, что ей останется делать - это уйти, потому что она - лишняя.
Лёжа на спине и обнимая Нелл за талию, Халлибелл будет смотреть на острый серп месяца и улыбаться.
Не одна. Она больше не одна. У неё есть Неллиэль.

...Халлибелл с нежностью смотрит на лежащую рядом Нелл. Она знает, что к утру волшебство рассеется, и вместо спящей девушки на кровати будет лежать маленькая девочка. И Тиа снова будет ей матерью - до следующего вечера.
И ещё она знает, что у их сказки счастливый конец.

Крошево камня под ногами, чёрные провалы пробитых церо стен да расколотое фальшивое небо, через дыры в котором на дворец сочится тьма - вот и всё, что осталось от былого величия Лас Ночес. Выжившие ушли, мёртвые остались погребены в песке, расчерченном высохшей коркой чёрной крови. Пустыня пожирала плоть и души, грозя заглотить оставшихся в живых, если они не уберутся прочь. Рождённые в Мире Теней, они стали чужды ему вместе с падением Айзена.
Он ушёл вместе с ними, едва понял, что здесь больше не найдёт будущего, а жить прошлым не хотелось. В Мир Живых - чужой и притягательный одновременно, но так необходимый сейчас.
Не сказать, чтобы его приход был желанен, однако на это закрыли глаза, позволив жить? - сосуществовать рядом с людьми. Жизнью это назвать сложно, а подчинение сильнейшему никогда не было его коньком. Но он сделал выбор, когда предпочёл жизнь с туманной возможностью когда-нибудь взять реванш неизвестной смерти на проклятой шинигами земле.
И что он получил взамен? Неясное будущее, полное одиночество, опротивевшее донельзя существование заключённого в рамки так ненавистных ему правил. Хочешь жить - умей вертеться, да? Тьфу.

Но однажды его одиночество было нарушено.
В тот день он, как и всегда до этого, вернулся домой с работы - ах да, чтобы жить, нужны деньги, а где их взять, если не самому заработать? Часы показывали далеко заполночь, а бывший Секста Эспада, арранкар, "король" уныло шёл к дому, проклиная всех и себя за выбор, который сделал в горячном бреду под прицелом тёплых карих глаз, когда сверху раздался странный звук, будто что-то мягкое с разгону врезалось в твёрдую поверхность. Затем последовал писк, и тотчас же в траву возле него свалилось что-то маленькое и тёмное. Гриммджо замедлил шаг, подходя ближе и пытаясь рассмотреть, что или кто это был, но уже слишком стемнело, чтобы можно было что-то различить.

В траве ещё несколько секунд шуршали, а потом всё стихло. Джаггерджек подождал ещё пару минут, но вокруг было по-прежнему тихо. Решив, что, кто бы там ни был, он давно убежал, арранкар сделал шаг вперёд. И тотчас снизу раздалось верещание. Развернувшись на носках и присев на корточки, он щёлкнул зажигалкой. В траве, в неярком пятне рыжего света сидело что-то маленькое и чёрное, при ближайшем рассмотрении оказавшееся летучей мышью. Не долго думая, Гриммджо протянул руку, чтобы взять зверька, и невольно дёрнулся, когда тот что есть силы вцепился ему в мякоть большого пальца.
- Ах ты!.. - арранкар запнулся, подбирая подходящее слово, и вдруг понял, что ему не хочется отвечать на боль болью. Что хочется защитить.
Чёрные крылышки слабо трепыхались, щекоча ладонь, пока летучий мыш, громко пища и всем своим видом выражая крайнее негодование, жевал его палец.
- Боец, да? Боееец ведь. Уважаю.

На следующий день Гриммджо отнёс мыша к ветеринару, где ему сказали, что у него, вероятно, потянуты мышцы крыла и на восстановление понадобится какое-то время, а так же определили вид и проконсультировали в плане передержки. Ну, то есть летать-то он мог, но плохо. Мыш оказался из семейства фруктоядных, какой-то там мелкий крылан.

Едва арранкар переступил порог квартиры, как мыш, до этого с гордым видом восседавший в кармане рубашки, быстренько выбрался оттуда и, перепорхнув на шкаф, примостился там и начал осматриваться.
Гриммджо некоторое время глядел на гостя, после чего пошёл на кухню - делать им обоим еду: себе - обед, а мышу - половинку банана.
Уже позже он, размышляя о нелепости ситуации и доедая свою порцию, сказал:
- Тебя как звать-то?
К тому времени зверёк уже покончил с банановыми ломтиками и теперь увлечённо чистился, нимало не страшась человека рядом. Услышав звук голоса, он приостановил своё занятие, уставившись на экс-Сексту чёрными глазами-бусинками. Гриммджо пожал плечами, продолжая монолог.
- Хотя... чего я спрашиваю, ты же животное... А то называть тебя каждый раз мышом неудобно. Хм... - он закрыл глаза, в памяти промелькнули обрывки видений из прошлого: серое небо и чёрные крылья. - Тогда будешь Улькой, понял?
Мыш пискнул, и, отряхнувшись, перелетел к окну, где и остался висеть, зацепившись за держащую занавески леску. Пока не уснул.
Так их стало двое.

С того дня в Джаггерджеке словно что-то сломалось. Впервые он хотел сохранить жизнь тому, кто намного слабее. Ухаживая за Улькой, арранкар узнавал, что такое забота, и каково это, когда приходишь не в пустую холодную квартиру, а в дом, где тебя ждут, и вот так же с благодарностью смотрят маленькими влажными глазками, покуда достаёшь из пакета сочную грушу или заранее купленные дольки ананаса. Заботясь о зверьке, он привязался к нему и незаметно для себя оттаивал и сам.
- Есть будешь? Знаю, что будешь. На. - а у самого в пригоршнях - ломтики фруктов, баночка с детским питанием или кусок сочащихся мёдом сот.
- Молока? А, точно, тебе ж нельзя... Тогда вот, смотри, что я принёс...
Мыш смотрел - внимательно, доверчиво. Наклонял голову, рассматривая, обнюхивая, пробуя принесённые вкусняшки. Облизывался, если гостинец ему нравился, смешно дёргал ушками на звук речи и, кажется, научился угадывать настроение по тону. Во всяком случае, когда Джаггерджек приходил не в духе, мыш молча слетал со своего насеста на карнизе и, устроившись на плече, сидел там, пока арранкар рассеянно поглаживал его по мягкой пушистой спинке.
А в ответ - тонкий писк, в котором натренированный слух может уловить нотки радости. Пусть даже они ему мерещатся, но ведь так приятно думать, что тебе и правда рады!

Теперь утренние и вечерние "разговоры" больше не казались ему признаком безумия. Его ждали. Его слушали. И, пусть в понимании зверьком своих слов он очень сомневался, уже один факт того, что он кому-то нужен, пускай и такому хрупкому существу, грел его очерствелое за множество прожитых жизней сердце.

А потом всё кончилось, как кончается записанный на плёнку кинофильм. Только в его случае концом послужила незакрытая форточка.

Всё вернулось на круги своя. Всё, кроме Гриммджо - он больше не был прежним. Сначала он думал, что это временно. Что он снова станет собой. Что забудет. Подумаешь, летучая мышь. Да?
Нет. Не забыл. Не смог. Или не хотел?
Да какая теперь разница!
Его кидало. Как бы Гриммджо не отнекивался, не отворачивался, пытаясь отсечь то самое, слишком похожее на человеческие чувства, одного он отрицать не мог - он привязался к мышу, полюбил его.

Потом он решил, что просто скучает по живому теплу рядом, и что заведёт ещё одного, и отправился в зоомагазин. Медленно идя вдоль стеллажей с клетками, смотрел он на разных звериков, что жили в них. но ни один из них не смотрел на него так, как Улька.

Это только с первого взгляда кажется, что ничего особенного в потере домашнего любимца нет. Ну улетел и улетел, не умер же, радуйтесь! Живёт теперь на себе на свободе, души не чает. Всё, пожелайте ему удачи и попутного ветра.
Да вот кто бы знал, что поздними тёмными вечерами просто до ужаса не хватает мягкого тёплого комочка в своей руке... И что на одном самовнушении далеко не уедешь. Чувства - они глубже.

Прошёл месяц, и Гриммджо уже кое-как свыкся со своим горем, хотя по-прежнему оставлял балкон открытым на ночь, почти не надеясь на "А вдруг?". Точнее сказать, у него это вошло в привычку. За месяцем последовал второй, третий... Так и до осени осталось недалеко, но арранкар с какой-то отчаянной упрямостью тянул до последнего. Словно предчувствовал.

В тот вечер он вернулся раньше, чем обычно, но куда более уставший. Скинув обувь и куртку, он только и мог, что добрести до дивана и рухнуть на него, проваливаясь в забытье.
Разбудило чужое присутствие. Ещё не успев очухаться от тяжёлого сна, Гриммджо на автомате - сработали рефлексы, - вывернулся из-под пледа, отскакивая в противоположный угол. И лишь продрав глаза понял, что не ошибся.
В комнате был холодно - вчерашняя ночь явно была последней тёплой в этом сезоне, сегодняшняя - начисто вытянула из помещения остатки лета. Но его волновало другое: у двери в коридор явственно угадывалась более тёмная, чем окружающий его сумрак, тень.
- Кто здесь?
Тень шагнула вперёд и остановилась, не доходя до полоски света с улицы.
- Кто...
- Я.
Щёлкнул выключатель - это Гриммджо надоело играть в прятки. Но увиденное ослепило даже больше, чем свет от настольной лампы.
В паре метров от него стоял Кватра Эспада, а на его ладони сидело что-то маленькое, чёрное и подозрительно знакомо ворчащее. Заметив направленный на него взгляд, арранкар вытянул руку вперёд, давая мышу простор для крыльев, и сказал только одно:
- Улькиорра.

Студёный ветер лижет крышу, порываясь попасть внутрь, но ставни и сёдзи закрыты наглухо, в них не пробиться, как бы не старалась разволновавшаяся стихия. Несколько дней назад на Сейрейтей опустилась зима, погребая всё и вся под толстым слоем колючего белого снега. Лишь одиноко мерцающий в окнах свет говорит о том, что дома кто-то есть. Кто-то, находящийся в диаметрально противоположных концах поместья. Кто-то, точно так же, как и она мёрзнущий из-за своей невыносимой гордости.
Рукии кажется, что, даже несмотря на тепло, она всё равно коченеет. Она зябко ёжится, плотнее кутаясь к плед, но всё равно откуда-то тянет - может быть, где-то недозакрыли окно, или плохо заткнута щель - вот и ползет над полом струйка холодного воздуха. Но, если ей холодно, то каково же тогда ему?
Подумав - таки он вряд ли развалится от подставленной под сомнение непоколебимости, если она принесёт ему чай, Рукия, подобрав плед, направляется на кухню. Уже поздно, и слуги давно разошлись, из-за сильного снегопада отпущенные хозяином пораньше. Рукия заваривает чай, и по помещению тут же течёт вкусный, тёплый аромат, от которого на сердце сразу становится в разы легче. И даже ветер будто смягчается, уже не с таким остервенением царапая ветками деревьев окна. В конце концов, она тут не одна, кто тоже мёрзнет. А если ей есть, чем согреть, то почему её должно останавливать опасение отвлечь его от чего-то там?
Взяв поднос, она осторожно направляется на половину брата.
Из-под приоткрытых сёдзи льётся неяркий свет, и Рукия успокаивается.
- Входи, - говорит он, опережая её стук в дверь.
- Нии-сама, я принесла вам чай, - отвечает девушка, проходя в комнату и закрывая за собой створки.
- Спасибо, Рукия.
Она ставит перед ним поднос с чайником и кружками и замирает, отчаянно борясь с вежливостью и собой - так сильно ей хочется остаться. Наверное, он тоже чувствует её нежелание уходить, потому что, кивая, продолжает:
- Спасибо. И... не уходи. Составь мне компанию.
Она благодарно выдыхает, и Бьякуя, отвернувшись, чуть-чуть улыбается - самыми уголками губ. Сегодня, в этот морозный вечер он не будет один.
Они пьют чай молча, и думают о чём-то своём. Несмотря на тишину, нарушаемую лишь их общим дыханием да позвякиванием фарфора, одиночество, до этого окутывавшее каждого из них в отдельный кокон рассеивается, поддаваясь горячему напитку.
Но вскоре чай заканчивается, и, сколько не сжимай руками стенки чашки, он не появится сам. А значит, нужно выходить за добавкой в неприветливую прохладу длинного, ведущего на кухню коридора, а ей ой как не хочется покидать эту, ставшую за столь краткое время уютной комнату. Бьякуя, похоже, тоже допил свой чай, и теперь сидел, рассеянно оглаживая ладонью стеки чашки. Задумался о чём-то.
- Нии-сама... Хотите, я принесу вам ещё?
Нет ответа. Только дыхание, почему-то ставшее редким, да немного остекленевший взгляд серо-синих глаз.
- Нии-сама?
Бесполезно. Её не слышат.
- Нии... - подавшись вперёд, Рукия касается пальцами плеча брата. - сама...
И тут время, тёкшее до этого неторопливой рекой, делает стремительный рывок вперёд. Выйдя из оцепенения, Бьякуя дёргается, заставляя девушку инстинктивно отпрянуть от себя. Рукия задевает фонарь, раздаётся хруст, и пламя, вспыхнув, гаснет, погружая комнату в иссиня-фиолетовую тьму. А в следующее мгновение, пойманная врасплох, она уже задыхается в его объятиях.
Сейчас их в двое в этой ночной, чернильной темноте. И тем оглушающе звучит для неё стук собственного сердца, когда Бьякуя, повернув голову, утыкается ей лицом куда-то в шею, пока его руки гладят её по волосам. Медленно выдыхая, она расслабляется в ответ, позволяя себе обнять его - робко, готовая в любой момент отдёрнуть руку, если он скажет, что нельзя, если... Если. Но этого не происходит, и Кучики по-прежнему поглаживает её по спине, и ей кажется что время замерло, застыло, и что они - как вмёрзшие, спаянные фигуры на чьей-то игральной доске. А он ловит губами её дыхание, почти баюкая, как ребёнка, и это пугает её больше всего.
Она шепчет его имя, она называет его братом, судорожно цепляясь за него в отчаянной попытке достучаться, но он видит лишь её призывно приоткрытые губы, и чувствует биение её жизни под своими ладонями - когда наклоняется, целуя - жадно и властно, без права на крик или даже на вздох. Он завороженно перебирает чёрные, как смоль, пряди, рассеянно отмечая, что они короче, чем у... Да.
Осознание происходящего, наконец, припечатывает его всей своей неизбежной мощью. Наваждение спадает так же внезапно, как и началось, оставляя после себя тяжёлый, царапающий страшным ком в горле. Ей нужно уйти. Сейчас же! Пока его пальцы ещё не пробрались под одежду. Пока он ещё может держать себя в руках. Пока не случилось непоправимого.
Он разжимает кольцо рук, давая ей возможность встать и уйти, что она незамедлительно и делает - поднявшись, Рукия поправляет юката, роняя ломанное:
- Нии-сама, простите меня, я ...
- Нет. - и, со вздохом: - Ты не виновата. Это всё я. Боюсь, у меня больше не осталось сердца.
- Нии-сама!.. Это не...
- Уходи.
Потупив глаза, девушка, бормоча ставшие уже ненужными извинения, пулей выскакивает за дверь, и ещё несколько секунд он слушает её топот прочь по коридору, прежде чем бессильно опереться на стену. Его глаза прикованы к окну, где кружатся в бешеном танце мириады снежинок. И где тает, растворяясь в сине-белом хаосе, её улыбающееся лицо.
Когда оно исчезает полностью, Бьякуе остаётся лишь сползти на пол. И только спустя несколько минут он замечает, что сидит в полной темноте, и что где-то рядом всё ещё лежит оставленный Рукией поднос. Не глядя, мужчина протягивает руку, беря чашку и автоматически поднося её ко рту. На удивление, чай в ней ещё остался - видимо, он не допил его тогда. Отпивая, Бьякуя обдумывает недавно произошедшее. Несомненно, им с Рукией предстоит серьёзный разговор. Но не сегодня. Также, ему неплохо было бы перестать терять голову каждый раз, когда они остаются наедине, с обнажёнными чувствами - как только что.
«Не осталось сердца?»
Как бы не так. Когда он научится смотреть правде в глаза, а не прятать свою душу в тёмном, запечатанном памятью углу?
И, наверное, всё же нужно научиться отпускать. Не забывать - забыть её невозможно, - но отпустить прошлое, чтобы, наконец, могло начаться настоящее и, возможно, будущее. Это да, это, пожалуй, стоит сделать - иначе они так и останутся по разные стороны от пропасти, завязнув каждый в своих воспоминаниях.
А ещё им обоим сейчас не помешала бы порция свежесваренного чая. В конце концов, не только ему было холодно этой ночью.

Тёплая от солнца черепица греет, и сидеть на ней - одно удовольствие. Йоруичи откидывается на спину, ловя себя на том, что, будь она сейчас кошкой, то несомненно бы замурлыкала. Жаль только, что муррчать ей не для кого. Точнее, тот, кем Киске был, понял бы её легкомысленность, но не этот, теперешний. У того Киске были ласковые глаза и мягкие, чуть обветрившиеся губы. И горячие, шершавые руки, которыми он гладил её.
Сегодня, как и всегда, она очень скучает по нему.

Но полосатая панамка и кажущаяся беззаботность остались давно позади. Вместо вечно улыбающегося, дурашливого торговца на террасе сидит обросший щетиной мужчина, и его серые глаза, способные, как казалось ранее, резать взглядом, теперь излучают лишь дикую усталость.

Сейчас же у него ужасно-усталый, словно лишённый жизни взгляд, и лишь улыбка всё ещё прежняя - понимающая. Когда он, чуть поджав губы, выдыхает - медленно, и, опираясь на трость, встаёт - она чувствует во рту горьковато-металлический привкус. Словно это не у него на языке кровь, а у неё.
Прощайте, ромашки, детство кончилось.

Иногда ей хочется перестать быть женщиной и стать просто обычной кошкой. Ведь тогда не пришлось бы составлять и прорабатывать планы, искать брешь в броне противника, строить догадки... Как не нужно будет волноваться за него и мстить, мстить - за оборванные жизни, утраченные возможности и постоянную боль. Не за себя, а за то, что он больше не такой, как прежде. С собой она уж как-нибудь сама разберётся...
Хотя даже думать так - и то эгоистично.
Но прошлого не вернуть, и ей это слишком хорошо известно. А прибегать ради этого к последним средствам... средству. К помощи Орихиме - это всё равно что самой себе наступить на хвост.
Нет уж. Раз они сами выбрали этот путь, то должны пройти его до конца.

Потянувшись, Йоруичи легко спрыгивает на землю, направлясь в магазин. Они могли потерять всё, но сохранили себя - друг для друга. И пусть он уже далеко не тот, каким был до войны, но она продолжает раз за разом приходить сюда - просто увидеться ли, потереться щекой о шею или дотронуться до его рук. Она как была, так и осталась кошкой. А кошки всегда возвращаются к тем, кто дарит им своё тепло.

- Эй.
Рукия отрывает взгляд от гладкой поверхности дерева, поворачивает голову на голос.
Серо-голубое пространство перед её глазами взрывается сотнями голосов, крошится осколками, вонзается в память обрывками былого, и тёплые карие глаза тонут в спокойном равновесии синих.

Кажется, она снова пришла не туда и стоит сейчас не перед своей дверью. Исида делает шаг назад, и девушка пятится, полностью потерянная среди настоящего чужого и своего прошлого. Их прошлого. Она приходит в себя, только когда пальцы Урью чуть сильнее, чем нужно, сжимают её локоть, заставляя проснуться и взглянуть вверх.
А там, наверху - морская вода. Неторопливая, глубокая, понимающая. И ничуть не холодная.
Иногда Рукия думает, почему она не осталась с ним с самого начала. Но точно не в этот раз.
- Я... Извини, я опять перепутала парадные.
Исида чуть склоняет голову набок, и цвет его глаз теряется за бликами стекла.
- Ничего страшного, бывает, - мягко отвечает он.
- Прости ещё раз, - повторяет Рукия, чувствуя себя ещё большей дурой. - Ну... я пойду?.. - спрашивает она, скорее у себя, чем у него.
- Всё нормально, Кучики-сан, с кем не бывает. - Улыбка на его губах такая искренняя и понимающая, что Рукии почти нестерпимо и так по-детски хочется зажмуриться и убежать. Вот только сочувствия ей ещё не хватало!
- Ладно. Пока, - отрывисто бросает она, и, прижав сумку к груди, быстрым шагом, едва не переходящим в бег, устремляется к своей двери.

Исида смотрит ей вслед некоторое время, прежде чем войти к себе. Он знает: следующие несколько дней Кучики Рукия будет отчаянно избегать встреч с ним.

Во всём виноваты эти чёртовы строители, - думает она со злостью, когда спустя две недели обнаруживает себе перед его дверью вновь. Вот зачем, спрашивается, надо было красить все двери в этом доме в одинаковый цвет?!
К счастью, сегодня она одна - Исиды нет дома: она видела, что его задержали в школе. Хорошо, что хотя бы сегодня свидетельницей своей рассеянности будет только она сама. Резко развернувшись на носках, девушка решительно направляется вниз, в хозяйственный магазин...

Исида возвращается вечером и сразу же чувствует неприятный запах масляной краски. Заинтересовавшись, он проходит чуть дальше, к квартире Рукии. Её дверь чётко выделяется не только среди остальных на этаже, но и в подступающих сумерках другим цветом - подобно чёрному провалу. Так кардинально и контрастно, что он не может сдержать улыбку, и тонкая усмешка перечёркивает обычно сжатые в линию губы. "Думаешь, это поможет?" - спрашивает он у неё про себя.
Ответ становится более чем очевидным, когда позже она вновь промахивается. Краска помогла лишь на время, а серо-голубое по-прежнему плещется под её веками, путая мысли и чувства, выдавая одно за другое.

В следующий раз, говорит себе Исида, стоя спиной к стене, через несколько сантиметров бетона и дерева, напротив застывшей Рукии, я открою дверь.

В следующий раз она сама врывается к нему без предупреждения. Кажется, он забыл запереть дверь ключом. Или это она открыла её своим?
Они смотрят друг на друга несколько секунд, а затем девушка, поняв, наконец, в чём дело, пулей вылетает из квартиры, хлопая дверью с такой силой, что деревянная панель скрипом отдаётся в омертвелой тишине. Исида вяло сползает по стене; ноги не держат его, а мысли отказываются подчиняться рассудку.
Кажется, он хотел, чтобы она осталась. Чтобы больше не ошибалась комнатами и приходила к нему, как к себе домой - как только что.
И ещё, кажется, у него жар.

На этот раз они меняются местами - Рукия исправно ходит в колледж, не пропуская ни одного занятия, пока он, Исида, валяется дома в полнейшем бессилии.
Его слабость - это даже не подхваченная простуда, она исходит откуда-то изнутри, из души, и её не выгнать лекарствами. Рациональный и логичный до мозга костей, он слишком чётко представляет себе, в какое положение попал. Так опрометчиво влюбиться, и вновь безответно - для Исиды более чем ясно, чем, а, вернее, кем вызвано такое поведение Рукии. Она явно постоянно думает о Куросаки, как думала в своё время и нравящаяся ему Иноуэ. Может, это его судьба? Одно из испытаний, выпавших на его долю - как просто человека, так и квинси - ненавидеть Богов Смерти, дружить с ними и любить... девушку-шинигами.
Погружённый в свои мысли, заплутавший в ватном тумане, ослеплённый отчаянием и гневом, позабывший о гордости, он метался в бреду - не видя, не слыша, не чувствуя; оцепенев в стальном коконе страхов и желаний, мыслей и надежд, он цеплялся за них, как за соломинку, но вода под ним глубока и тянет в бездну, и нет опоры, не за что удержаться, и некому рассказать...
... Как замирало его сердце, когда он случайно перехватывал предназначенный не ему взгляд.
... Как сильно ему хотелось продлить прикосновение ещё тогда, когда он схватил её за руку, заставляя очнуться.
... Или как он падал вниз с головокружительной высоты каждый раз, как обнаруживал её у своего порога.
Ведь тогда всё, что его спасало - лишь железная выдержка. Но и железо не вечно: оно ржавеет, теряет прочность, покрывается трещинами, и только одному Богу известно, когда рухнут столь тщательно возводимые им мосты.

Ровная, гладкая поверхность ослепительно-белого цвета заметно отрезвляет её. Несмотря на муть в голове, Рукия усмехается - похоже, её идея о перекрашивании пришлась ему по вкусу. Помогло это или нет, ей думать не хочется, раз уж сегодня она пришла сюда осознанно.
Он уже полторы недели не появлялся в колледже и не брал трубку в ответ на её звонки. Правда, звонила она с телефона Орихиме... Должна быть серьёзная причина, чтобы он стал пропускать уроки. Может, он уехал, или заболел и лежит, прикованный к постели лекарствами и температурой. А может, и вовсе не хочет её видеть... В любом случае, она обязана проведать его, особенно после всего, что было между ними. Стоп. Между ними?..
Девушка хмурится, стряхивая ненужные сейчас размышления и то, почему она вдруг стала думать о них двоих как "мы", поднимает руку, намереваясь постучать в дверь, но не делает этого, потому что из полураскрытого окна доносится стон и скрип кровати. Стон?..
Значит, он всё-таки болен и ему плохо. Тогда...
Кажется, однажды она уже смогла открыть его дверь, так почему бы не попробовать снова? Мысли о незаконности, неосторожности и прочих последствиях такого поступка остаются позади, стоит ей коснуться рукой дверной ручки, сжать её в пальцах и надавить на дверь плечом. Та поддаётся беззвучно, и вот уже Рукия стоит в коридоре, всего в шаге от нужной комнаты. Туда так просто уже не войти, но она почти физически противится необходимости постучаться и тем самым выдать своё присутствие - слишком велико её желание увидеть Исиду без его привычной маски дружелюбной учтивости на лице.
Её рука вновь тянется вперёд, когда по ту сторону раздаются шаги и скрип половиц, и девушка замирает, вся превратившись в слух. Сейчас он выйдет из комнаты, и тогда... Нет! Ей надо открыть её раньше!
Но она снова не успевает, на этот раз на какую-то секунду - дверь распахивается, открывая вид на неубранную комнату, смятую постель, раскиданные по полу журналы... и стоящего на фоне всего этого хаоса бледного Исиду. Настороженные фиалковые глаза встречаются с удивлёнными синими, и от неё не укрывается - он не ждал её. И сейчас он, наконец-то, без маски.
С минуту они разглядывают друг друга: он - её нахмуренное лицо и решительно поджатые губы, она - болезненную бесцветность его кожи и красные глаза. Она была готова к встрече с ним, в отличие от него самого. Затем, справившись с замешательством, Исида кивает и, не спрашивая, как она оказалась у него дома, отходит в сторону, просто давая ей дорогу:
- Проходите.
Иногда Рукия думает, что он и так знает слишком много, только виду не подаёт. И даже если для него это очевидно, она благодарна ему за молчание.

- Спасибо, - даже если понимаешь, что сейчас это лишнее.
Она входит в комнату, и бардак, увиденный там, наполняет её уверенностью, что он не только болен, тут явно что-то более глубокое. Но спрашивать сейчас - не самая лучшая идея, поэтому Кучики садится в предложенное кресло, пока сам Урью устраивается напротив. И снова тягучее молчание повисает в воздухе, как будто они оба не знают, что сказать. К счастью, длится оно недолго.
- Хотите чаю?
- Да, пожалуй.
Кивнув, Исида срывается с места, направляясь на кухню, с радостью от того, что сможет выдохнуть на несколько минут и заодно обдумать ситуацию. Хотя, наверное, стоит сразу же признатьсчя, что он понятия не имеет, о чём с ней говорить. Он не знает, что она точно так же не представляет, как себя вести, но её решительность сбивает его с толку.
Пока парень хлопочет на кухне, ставя чайник на плиту, Рукия с интересом разглядывает комнату, которая, несмотря на царящий там беспорядок по-прежнему сохранила в себе лаконичность и уют. Когда она была тут в последний раз, всё лежало на своих местах, не было ничего лишнего. И, хотя сейчас всё изменилось до неузнаваемости, она чувствует, что это лишь напускное, призванное отвлечься на обёртку вместо содержимого, состояние. Обводя рассеянным взглядом помещение, она замечает в дальнем углу, возле письменного стола, кипу белых листков. Любопытство пересиливает осторожность, и девушка подходит ближе. Мятая, рваная, истерзанная росчерками туши бумага, с закрашенными словами, призывающая прочесть и одновременно не дающая сделать это выпадает из её рук, стоит Рукии увидеть на одном из листков оставшееся незачёркнутым имя. Своё имя. Она переворачивает лист и видит на обратной стороне всего одну строчку, но ей достаточно и этого.
Несколько секунд - на переваривание информации из обрывочных воспоминаний, случайных прикосновений и пойманных неловких взглядов, - и всё становится на свои места. Даже слишком.
Когда парень возвращается в комнату, она уже сидит в кресле, ни словом, ни видом не выдавая себя, и, кажется, её выдержке позавидовал бы даже отец Исиды, Рюукен.

Они пьют чай с печеньем, покуда за окном в стремительно наступающем вечере завывает от холода ветер, втайне радуясь, что им есть, чем согреться, и болтают о всякой ерунде. Исида думает, что Рукия сейчас слишком похожа на Иноуэ - такая же беззаботная, но кому, как не ему известно, что это всё ложь, обманка, призванная отвлечь внимание от настоящего. Они говорят о чём угодно, только чтобы не думать о том самом, что нависло над ними тёмным куполом незнания. Нет опасности хуже незнания, но откуда взяться уверенности, если кругом полно недомолвок, недовзглядов, недокасаний... Слишком много "недо", чтобы он мог точно сказать, что чувствует сам и что - она. Наверное, это ощущение столь сильно, что даже их беспечный разговор постепенно сходит на нет, обнажая изнанку, но никто не хочет быть первым, кто сорвёт завесу. Никто из них не хочет бить по другому первым.

- Тебя долго не было, - устав от тишины, наконец произносит Рукия, терябя рукой рукав кофты, и Исида невольно следит за ней, за тем, как двигаются её пальцы, как мнут ткань и как подрагивают ладони у него самого. - Я начала волноваться, - добавляет, опустив голову и пряча глаза за ниспадающей чёлкой.
- Волноваться? - тупо переспрашивает он, и Рукия бросает на него взгляд - это не то, что она хотела бы повторять, но осекается, увидев в его глазах то самое, что она так хотела и так боялась увидеть.
- За меня? - тихо, неверяще уточняет он.
Девушка хмурится: она не любит говорить очевидное, но и кивать в ответ считает чересчур мягким. Поэтому она отсекает, глядя прямо на квинси:
- За тебя.
Жалобный звон резко поставленной на стол чашки звучит подобно пощёчине, и от этого звука, неожиданного и хлёсткого, как удар, Исида неуклюже дёргается, и вот уже его чашка выскальзывает из рук, катится по столу, чтобы упасть на пол и разбиться, и Рукии почти жаль, что она так грубо ответила ему, когда вслед за звоном фарфора раздаётся едва слышное шипение и на салфетку капает красным.
- Ксо, - морщится Урью, разглядывая сочащийся кровью тонкий, но глубокий порез на ладони и чувствуя, что его начинает мутить. Как нелепо.
- Дай сюда, - слышит он прямо позади себя, и, не успев оглянуться, отодвинуться или сделать что-то ещё, как она подходит вплотную и, вынув из кармана юбки платок, обвязывает его вокруг царапины, а потом берёт его руку в свою, заставляя сжать пальцы на куске ткани. И уже чуть теплее говорит: - Вот так, а теперь марш в ванную! Кстати, заодно покажи, где у тебя тут бинты?
Бинты предусмотрительно хранятся на кухне, и, пока Исида промывает ранку, а Рукия - роется в зеркальном шкафчике, сковавшая его неловкость постепенно отступает. Когда он возвращается в комнату, то уже почти ощущает себя прежним Исидой, а не растерявшимся от поцелуя в щёку школьником. Тем более, что и поцелуя-то никакого не было. Рукия встречает его улыбкой, и в ней столько искренной нежности и заботы, что на секунду у него замирает сердце. Невозможно... Но тут её лицо принимает сосредоточенное выражение, и перед ним снова - та самая Рукия, которую он помнит. И которую любит, пусть ей и не дано об этом узнать.
- Я рада, что ты рядом, - вдруг роняет она, и взгляд её внимательных тёмно-синих глаз прошивает его до костей, одаряя одновременно и надеждой и горечью.

Тихо тикают часы на стене, отсчитывая время. Уже довольно поздно, но Рукии не хочется уходить, скорее наоборот - ей хочется... остаться. Сидеть так и дальше, пить чай и говорить-говорить-говорить, и смотреть на него - открыто и немного робко. Кучики фыркает, встряхивает головой - неужели она настолько сентиментальна, или это всё осень?, и смеётся, запрокинув голову, а Исида смотрит на неё с недоумением, и его губы дрожат, тоже норовя пропустить улыбку.
- Спасибо, Кучики-сан.
За такое не благодарят, но это всё, что он может сказать ей сейчас.
Она улыбается:
- Можно просто Рукия.
Кажется, у него сегодня сегодня просто вечер открытий, одно чуднее другого. Но к последнему он ещё точно не готов.

Громкий щелчок часов выводит их из состояния уютной безмятежности. Рукия оборачивается на звук, чтобы увидеть, как стрелки замерли на без четверти одиннадцать вечера. Похоже, теперь ей точно пора домой - завтра утром контрольная по математике, а у неё ещё и конь не валялся...
- Так поздно...
- Я провожу.
- Ты с ума сошёл? У тебя же температура! - мгновенно взвивается она. - Не надо меня никуда провожать, тут идти пару метров!
- Кучики-сан, - твёрдо отвечает Исида. Она и не заметила, а он уже и пиджак накинуть успел. - Просто пойдёмте.
Девушка хмурит брови, отворачиваясь и бурча себе под нос что-то, подозрительно похожее на "ох уж эти мужчины".
- Ладно.
Они выходят на опоясывающую их этаж террасу, задержавшись на пару мгновений: Рукия смотрит, как Исида закрывает дверь, а потом они неспешно идут к её квартире - несколько шагов, уместившихся в полторы минуты полной тишины, и прощаются у чёрного прямоугольника её двери.
- Заходите ещё, Кучики-сан.
- Не сомневайся, - весело откликается она, закрывая за собой дверь. Урью не знает, что именно она только что унесла из его квартиры, тщательно спрятав сложенный вчетверо лист, и не узнает об этом, пока она не скажет сама.
Позже, ложась спать, Рукия разглаживает почти чёрный от линий с одной стороны, и белый - с другой лист бумаги, снова и снова перечитывая одно-единственное предложение, прежде чем прошептать в подушку: "Я тоже" и выключить свет.

Раньше Рукия думала, почему она не осталась с ним с самого начала. А теперь у неё появился шанс это исправить.
Наверное, это блёклую серость наконец смыло морской водой, а в воздухе пахнет свежестью и мокрым песком. Рукия словно стоит на берегу океана, где до самого горизонта - огромное пространство воды цвета его глаз.
На следующее утро, когда, почувствовав себя лучше, Исида выйдет на террасу, ему под ноги упадёт конверт из плотной голубой бумаги. В нём, на обратной стороне исчерченной ломкими линиями бумаги он найдёт ответ на свой, так и не заданный вслух вопрос и улыбнётся.
Кажется, на его личный небосвод только что взошло солнце.

Теперь Ренджи наблюдает за ней издалека. Он - лишний. Он - друг, не больше. В отличие от.
- А нашу Рукию повысили до лейтенанта! Вот Куросаки-то удивится! - слышит он мимоходом, и слова осколками впиваются в сердце.
Рукия... Ичиго...
Что ж, давно пора, но... почему-то у Ренджи не получается радоваться так, как должно. Он ощущает только грусть и ещё то чувство, которое появляется, когда теряешь того, на кого ты не имеешь права.
Ренджи знает, как она смотрит на него и как - на Ичиго. Он знает, что никогда не увидит в её глазах того, что предназначается Ичиго. Так же как этого не видит и сам Куросаки.
Абарай видел, каково Рукии было эти долгие-долгие, невыносимо одинокие полтора года. Знает, что она чувствовала, когда Урахара позвал её назад. И только Ренджи было позволено видеть тогда её слёзы. Но - без возможности обнять иначе, не по-дружески. Он помнит ту боль, какую испытал сам, ещё когда Рукия стала Кучики. И он слишком хорошо знает, как быстро можно разрушить всё одним лишь неверным прикосновением или вовремя не сказанным словом.

Рукия смеётся, и в её глазах сияет счастье. Её сердце, чистое и трепещущее, бьётся чаще, когда она думает об Ичиго. Ренджи слишком хорошо знает, сколько раз в день с её губ слетает сказанное шёпотом не его имя. Он давно уже сбился со счёта.

На несколько дней перед её приходом в Каракуру напряжение нарастает до предела и он теряет голову. Смятение, и так усугублённое предстоящей встречей, достигает своего пика, стоит им оказаться в одной комнате вдвоём.
Когда девушка в очередной раз произносит "Ичиго", он дёргается вперёд, хватая её за руку.
- Рукия!
Она вскидывает на него взгляд - сначала непонимающий, растерянный. Слова, готовые вырваться наружу, замирают в горле, стоит ей увидеть то самое, невысказанное, затерявшееся в самой глубине чужих зрачков.
- Рукия... - выдыхает Ренджи, поняв, что она видит его насквозь. И что слова не нужны; они лишние и чересчур неряшливые для этого момента. И что так он только всё испортит.
Она тоже помнит.
- Ренджи. - просто говорит она, и в её голосе столько искренности и нежности, что он почти видит, как входит в его тело острый тонкий осколок льда. Осколок, посланный её же рукой. - Ренджи.
- Сохрани моё сердце, если не боишься моей боли, - отрывисто бросает Абарай и, не в силах более терпеть резь внутри себя, срывается прочь. Он чувствует, что застрявший в его сердце кусок льда останется там навсегда. И не растает, нет - только не с ним. Он упустил свой шанс ещё тогда, когда она впервые переступила порог поместья Кучики.

- Ичиго!

Ренджи наблюдает издалека. Он - лишний. Он - друг, не больше. В отличие от.

Вряд ли она думала о чём-то плохом, собираясь в отпуск. Халлибелл знала, что море безжалостно, но вряд ли она думала, на что способна вода – и ведь совсем рядом с пляжем. Да не только на глубине бывают течения, у берега их ничуть не меньше. И хоть они не столь сильны, как в открытом море, но ничуть не менее опасны – особенно когда тебя, нежащуюся в тёплых потоках, вдруг подхватывает снизу и, закружив, бросает прямо в пасть панике. Когда страх пожирает рассудок, и ты сворачиваешься в клубок, закрывая живот руками – будто это способно защитить, будто это поможет, – а сама задыхаешься и глотаешь солёную воду, много воды. И ещё больше воды оказывается внутри тебя, и ещё несметно огромное её количество плещется рядом, пока ты беспомощно барахтаешься в ослепительной синеве, скручиваемый страхом – не за себя, нет, а крошечный комочек жизни внутри тебя отчаянно бьётся в попытке дышать...

Это было до смешного нелепо и банально, и Халлибелл не любит вспоминать об этом, как о причине. Следствием же стала потеря её ребёнка, их ребёнка – той самой ниточкой, что связывала её с ним. Пусть он так и не узнал, что она была тогда беременна.

Потом было много, очень много табачного дыма, солёных губ и сгоревших до фильтра сигарет. И горечь, кажется, навеки въевшаяся во вкус его поцелуев, которыми он пытался утешить её. Всё ещё не зная причины.
А потом она умерла.

Халлибелл не любит вспоминать об этом: в конце концов, её человеческая жизнь была настолько же бесцельна, как и всё остальное. Центром всего могло стать лишь рождение ребёнка – тогда бы она, наконец, стала бы принадлежать ему, а не самой себе. Могло бы.
Ей казалось, что она дышит водой, как в тот раз, когда в её лёгкие вместо кислорода вливалась морская вода. Та самая, что стала неудачной попыткой научиться плавать для неё и – гибелью для плода. Кто ж знал, что смерть наградит её водной стихией...

Однако смерть помимо насмешек придала её существованию ещё и какой-то смысл. Воистину, всё познаётся в сравнении...
Теперь у Халлибелл была целая вечность - чтобы помнить. Или попытаться забыть?..

Она почти забыла? – нет, конечно, забыть это невозможно, только если притупить боль временем, – когда в Лас Ночес пришёл гость.
Он не был один, этот одинокий волк – он пришёл с девочкой, и Тиа не могла отделаться от ощущения, что он всё знал с самого начала, ещё когда она пошла к врачу и там, в кабинете за разделяющей шторой, под шум ультразвука смотрела на крохотный комочек жизни, живущий у неё в животе... Ведь тогда... у неё тоже должна была быть девочка.
Но он не помнил, даже её саму – и то не помнил. В отличие от неё.

С приходом Старрка все её чувства, мысли и воспоминания обострились до предела. Сравнивая человека из своего прошлого и Койота и подмечая разного рода совпадения, она радовалась и одновременно страшилась этого. Он это или нет? Или просто похож характером? Или же она всё выдумала?..
«Я веду себя как несовершеннолетняя дура», – думала Тиа, а по ночам просыпалась от звука его голоса: ей казалось, что её подушка пропахла им, что его глаза – понимающие, добрые и бесконечно усталые – смотрят на неё из тёмного угла, и что она всё ещё человек, а всё это – лишь странный и страшный сон, результат воспалённого воображения. Нет никаких арранкаров, нет Дворца и не скрипит песок под лапами призрачных волков...

Старрк был молчалив и держался обособленно, и она не могла найти к нему подход. С какой бы стороны она не подошла – всюду натыкалась на пофигистично-недружелюбный настороженный взгляд Лилинетт. Будто бы та его оберегала, как некогда сама Тиа скрывала от того, прошлого Старрка свою беременность.
Халлибелл находила это понятным и разочаровывающим. Лилинетт защищала самое дорогое, что у неё было, и ей было плевать на чувства другой женщины, чужой им со Старрком, которая почему-то хотела приблизиться к ним. Детское собственничество и ревность, на самом деле, куда более страшны по своей силе и упёртости, нежели зрелые, осознанные чувства. Взрослый может понять. Ребёнок – нет.
Ей казалось, что её прежняя жизнь переложилась на нынешнюю. И что в этой жизни ей нет места – оно дано только ему и этой девочке, неродной почти-дочери, половинке души. Той, кем не смогла стать она сама.

На самом деле она просто боялась, что, если он вдруг спросит у неё почему, ей будет нечего ответить. За столько лет правда потеряла свою значимость и виделась не более, чем отговоркой.
Но он молчал, и лишь изредка, встречаясь с ней в коридорах, коротко кивал в знак приветствия. И уходил к себе в покои. К Лилинетт.
Но Тиа уже слишком в себе для того, чтобы поворачивать время вспять. Хотя вот поживёшь с её, и после пары-тройки сотен лет настоящий возраст воспринимается уже спокойней. Подумаешь, морщины или там седина! Мёртвые не стареют.

Халлибелл не любит помнить о неудачах, но хорошо помнит время, когда её потеря обернулась вторым шансом. В тот день, зайдя в комнату, она увидела на прикроватном столике что-то белое. Что при ближайшем рассмотрении оказалось костяной пластиной, на одной стороне которой были вырезаны три фигурки – её, маленького ребёнка и волка.
Он всё-таки знал. И помнил.

...Он слишком хорошо знает Гина, он изучил его за долгие годы, проведённые ими бок о бок, но всё ещё не может предугадать его действия... кроме одного, того самого и последнего.
Ичимару полностью оправдал звание змеи. Вот и сейчас, всю жизнь, с поистине дьявольским терпением выслеживая свою самую желанную добычу, он дождался выпавшего шанса и сделал единственно возможный смертоносный бросок вперёд.
Айзен всегда знал, насколько была обманчива такая показная хрупкость. Он всегда знал, сколько силы в худых цепких руках и пальцах, тех самых, что сжимались сейчас на его собственном горле.
Всё, что он до этого делал - это ждал. Этого самого момента. Ибо нет ничего прекраснее, чем собственная смерть от рук бывшего соратника.
Предатель? Точно такой же, как ты.
Усмешка.
За смертью всегда следует перерождение. И это значит, что он вернётся.
В отличие от тебя, Гин.
Пальцы сдавливают трахею, считают с артерии скачками срывающийся пульс. Айзен лежит там же, где и упал - навзничь, раскинув руки, и не делает даже попытки противиться.
Наверное, останутся следы. Может быть, он даже умрёт. Может...
Плевать.
Гин раскрывает глаза шире, и ещё, и ещё, и Айзен может видеть, как налились кровью белки, почти сливаясь цветом с радужкой, и это зрелище настолько сильное, что Соуске почти удивлён тем, как это она не течёт у Ичимару вместо слёз. Эта мысль разбивается об следующую - а умеет ли Ичимару вообще плакать?
Алые ленты обвились вокруг них, словно змеи - невыразимо, совершенно прекрасные и настолько же ядовитые, они скользят вниз, невесомо касаясь рук, лаская запястья шелковистой нежной гладью.
Кажется, здесь слишком много красного. Впрочем, рассеянно отмечает он про себя, Гину идёт красное. Всегда шло.
Кольцо людей в одинаково-белых одеждах делает шаг вперёд, и в тот же миг Гин наваливается на него, прижимая собой к земле. Как будто веса только его тонких костей достаточно, чтобы он перестал дышать. Как будто это всё, чего он хочет. Как будто это всё, что он мог бы сделать сейчас.
Занавес поднят, все на своих местах, так чего же ты ждёшь? Зачем медлить, когда всего в одном шаге от конца?
Вот же они, столпились вокруг - изуродованные, искалеченные жалким подобием самих себя, тех, кем они так отчаянно стараются быть, тех, маски которых так сильно вросли в плоть, что они потеряли собственные лица. Тех, которых он убил ещё тогда, но теперь их место заняли другие, и нет конца их падению тем дальше, чем их больше. Безликие, пустые оболочки, безропотное, лживое до мозга костей стадо, несущее своё "Я" превыше всего, подобострастное, подчиняющееся, неспособное услышать голос разума.
Ну?
Захват усиливается, и вот уже дышать становится трудно, и ряды тел смыкаются, сливаясь в однообразный серо-багровый круг, и красные точки горят в прорезях капюшонов и масок - там, где у человека должны быть глаза. Но их нет, как нет и всего остального.
Ты хочешь... убить меня, Гин? Так ли сильно ты жаждешь моей смерти?..
Айзен приоткрывает рот, но не произносит ни слова, почти чувствуя, как застывшая корка внутри него исходит трещинами - такими же мелкими, но глубокими, какими покрыты сейчас его пересохшие губы.
А, может, ему всё это просто кажется? А может, и нет ничего, и это не Гин сейчас душит его в безмолвном кругу палачей, променявших занпакто на копья и факелы.
Пле-вать.
В его собственных, шоколадно-карих глазах танцуют звёзды, и кровавые отблески наверху - лишь далёкий огонь небесных светил, а не зарево над костром жаждущей мести инквизиции. А полупрозрачные красные ленты, неотступно опутывающие их обоих, успокаивая разгорячённую кожу долгожданной прохладой - дань, не проклятие, и уж точно не всполохи реяцу Богов Смерти.
Айзену хочется смеяться, и он смеялся, если бы внутри не было так обжигающе сухо и ещё если бы он мог протолкнуть в обезвоженное горло хоть один звук. Вместо этого он кладёт руку Гину на макушку и гладит того по серебристым волосам, почти баюкая, как успокаивает мать своё дитя, пока Ичимару, утыкаясь лбом Соуске между ключиц, не закрывает глаза, и Айзен, хоть и не видит, но знает, что слёзы у него настоящие, прозрачные.
Умеет.
Судорога прогибает тело в неизбежном, скором предсмертии, и крепко стиснутые на горле тонкие костлявые руки неуверенно разжимаются, оставляя на бледной коже шеи шокирующе, почти болезненно грязно-розовые полосы отпечатков пальцев.
Всё.
Живи, Гин. Только помни, что порой милостливо дарованная жизнь ещё не равнозначна свободе выбора.
Кончено.

Айзен лежит на спине, и в его потемневших до черноты карих глазах больше не отражается небо.

«Улькиорра...»
Он поворачивает голову на звук и замирает, давая эху расслоиться, а затем, выбрав один из множества голосов, идёт по нему.
Шёпот отражается от стен, разносится вспугнутыми ласточками над потолком – чтобы затеряться в тёмных углах. Она снова здесь, она прячется за колонны, и зовёт, зовёт, зовёт его. И он отвечает.
Даже если ответом ему служит тишина.
Даже если место рядом с ним пусто и холодно.
Он отвечает на её голос, на зов, которого нет.

Потом он долго меряет шагами её бывшую комнату. Шесть шагов – три метра, от стены до стены – вширь, и десять – от двери до окна, пять метров – вдоль. Он ходит кругами, считая расстояние – от двери до дивана, от дивана до окна и обратно. Он садится туда, где сидела она, и протягивает руку к столику... На котором больше ничего нет, как нет и самой пленницы. Ему больше некого кормить, не за кем следить. Но он всё равно приходит.
Снова и снова.
Как в первый раз.

Ему кажется, что, стоит ему открыть дверь, и комната наполнится звуками: её дыхания, когда она спала, а он тихонько стоял возле изголовья, наблюдая за ней спящей; её голоса, когда она говорила с ним, её слёз, когда она плакала, или её звенящих от злости и обиды криков – когда доказывала ему, что жива, и что Куросаки придёт за ней во что бы то ни стало.
Улькиорра не верил.

Иноуэ Орихиме.
Она была слаба, она была никчёмна. И она была человеком. Слабее его. И, одновременно – сильнее во много раз.
Она была человеком... к которому хотелось прикоснуться. У которого хотелось научиться... Которого хотелось понять. И который знал то, что он сам потерял много веков назад.
Впервые Улькиорре чего-то хотелось. И впервые это не было приказом Айзена, это исходило от него самого. И это обезоруживало, пробивая брешь в обычно абсолютной защите.
Уподобляться слабым? Какая чушь. Но...
Но, стоя тогда на вершине купола Лас Ночес, рассекаемые ледяными ветрами, они оба думали не о том. Он думал, сможет ли дотронуться до сердца, которое лежало в её руке, открытое ему, и билось в её груди, как тысячи пойманных птиц, и ещё – что впервые она была готова выпустить себя из добровольной клетки, и отдать своё – ему, и что грош цена его проницательности, если он не сумел увидеть этого раньше. А она – успеет ли схватить его за руку, коснуться иначе, чем тысячи раз до этого, прежде чем он развеется окончательно.
Тогда она не успела. Но ему хватило даже силы её стремления, её желания понять.
А сейчас она мертва.

89 лет – ничто рядом с Вечностью, ничто для того, что прожил сотни и сотни лет после смерти, но так много для человека. Непоправимо много.
Улькиорра наблюдал за ней всё это время. Даже Куросаки Ичиго, временный шинигами, человек с силой Пустого, не вызывал в нём такой интерес, какой вызвала эта слабая сильная женщина, Иноуэ Орихиме.
И сейчас, будучи один в огромном пустом замке, он раз за разом возвращался именно в эту комнату. Почему-то там ему становилось немного легче, словно её дух или какая-то её частичка всё ещё жили в ней. Или в нём.
То, что он помнил, даже спустя столько лет. Её голос.

Иногда он даже жалеет, что не убил её раньше. Ведь тогда она была бы сейчас здесь, вместе с ним. Вся целиком: её лицо, её глаза, её губы, её волосы, которые так приятно пропускать между пальцами, и мягкие нежные руки, когда она встречала его раскрытые в безмолвном приглашении ладони. Вся целиком, а не только её голос в его воспоминаниях.

Человеческая жизнь коротка, она – лишь мгновение между жизнью и смертью, мельчайшая песчинка в круговороте Миров, её очень легко потерять и почти невозможно забыть.
Человеческая жизнь коротка, это правда, но, когда есть память, ты можешь попытаться вспомнить, каково это – быть человеком. И тогда место рядом с тобой и внутри тебя перестанет быть пустым.
А, возможно, что ты и сам перестанешь им быть.

Облака всё так же плыли по небу, ветер всё так же трепал листву, и Пустые всё так же приходили в Мир Живых на охоту, пока торговец и кошка лежали на деревянном настиле мостков, ухватившиеся за краткий миг июльской безмятежности и утонувшие в нём, как в первый раз.
- Новое лето, новые лица, новые должности... За сто лет так ничего не изменилось.
Для тех, кто умеет читать между строк, его слова звучали иначе.
Всё по-старому, изучено, знакомо до невозможности.
- А ты что хотел? – Йоруичи перевернулась на живот, опустила лапу в воду, лениво разгоняя греющихся у поверхности рыбок. – Ещё одно Хоугиоку?
- Йоруичи-сан, если я Вам сейчас скажу, чего я хотел, вы или рассмеётесь, или влепите мне куда-нибудь...
- Я тебе и так влеплю... За то, что ты опять повесил на меня своих, с позволения сказать, "учеников". Ничего не умеют, а гонора-то сколько!
- Ичиго тоже ничего не умел... когда-то.
- Он и сейчас не умеет. Только и может, что вопить "Бан-кай!", да мечом размахивать. И от девушек всё так же шарахается.
- От девушек?.. Или Вы опять испробовали на нём один из своих любимых приёмов?
- Ну так а надо же ему когда-нибудь взрослеть? Вон, уже без пяти минут Король Духов, а от вида обнажённого тела до сих пор в обморок падает!
- Мне кажется, от вида Вашего обнажённого тела кто угодно бы в обморок упал... – вполголоса пробормотал шляпник, и, не глядя, подскочил и откатился в сторону. Там, где он только что лежал, на тёмной древесине светлели пять продольных борозд от когтей.
По-прежнему острых, но уже кое-где трескающихся. Он знает это, потому что мажет их по вечерам лечебной мазью.

Мир вечен, неумолимо лишь время.
Урахара никогда не скажет этого вслух, но он знает, насколько в чёрном мехе его спутницы стало больше серебристых волосков, и что её некогда янтарные глаза теперь излучают куда больше мудрости и сытого спокойствия, чем когда нога риока впервые коснулась земли у белых стен Сейрейтея. Да что там – и на его лице заметно прибавилось морщин, пусть даже они почти незаметны.

Ветер донёс приглушённый расстоянием взрыв и всплеск столкнувшихся реяцу. Лежащие на завалинке без труда узнали всех троих: Ичиго, Ренджи и Рукию.
- Они всё никак не угомонятся?
- А ты что хотел? Мы не меняемся. И они тоже.
- Они больше не дети.
- Скажи им это в следующий раз, как будешь разнимать, – фыркнула Йоруичи. – Не дети, а пол-города разнести – как нефиг делать.
- Да и вам тоже... как нефиг делать.
- "Да и нам тоже", ты хотел сказать? Не забывай, мы всё такие же.
- Разве что постарели, Йоруичи-сан.
- Киске-ее...
- Хм?
- Посмотри на меня и только попробуй ещё раз сказать, что мы постарели! Мы стали старше.
- На сто лет.
- Пфф, подумаешь, сто!
- И то правда... Йоруичи-сан, а сколько Вам лет?
- Женщинам подобные вопросы не задают, – отвернулась кошка.
- А вы женщина? – сделал "круглые глаза" Киске.
- Прекрати дурачиться. Вот кто после этого поверит, что ты успел побывать в составе Готей-13, возглавлял Исследовательский Институт, был изгнан в Генсей, изобрёл и потерял Хоугиоку, чтобы затем вернуть его через участие в Зимней войне, и вообще всячески строил козни кому ни попадя? Да никто.
- Ага, – с самым невинным видом отозвался Урахара. – А всё-таки?
- А тебе?
- Пожалуй, вот об этом я скромно умолчу... Ай! Йоруичи-сан, не царапайтесь!..
- Терпи, ты же мужчина!
Солнце нырнуло в облака, и на мостки упала длинная сонная тень. Она принесла с собой ставшую неуютной после тёплых лучей прохладу, и Йоруичи, недовольно покинув полюбившееся ей место у воды, перешла ближе к торговцу. Легла на живот, вытянув передние лапы с тонкими иголками-коготками ему на грудь, позволяя запустить в мех пальцы и гладить её против шерсти, хотя в другой раз укусила бы за это.
- Я вот подумал...
- Мррр?
- Кто мы такие, Йоруичи сан? Мы смотрим в будущее, живя прошлым. Мы – пережиток настоящего.
В его голосе не было и капли смеха, и это резало так... по-живому.
- Нет, прошлое – это мы сами. Но ты погляди... – кивок в сторону, – на них. В них – наше будущее. В Рукии, в Ренджи, в их детях, в детях и сёстрах Ичиго... А Ичиго так уже и вовсе строит его сам, по кирпичику избавляясь от древних законов, устанавливая свои. В чём-то он прав, в чём-то – нет, но время дано нам, чтобы понять, и он научится, как учились мы сами.

Облака всё так же плыли по небу, ветер всё так же трепал листву, и Пустые всё так же приходили в Мир Живых на охоту, пока торговец и женщина лежали на деревянном настиле, скрытые от чужих глаз плотным коконом из реяцу, и, закрыв глаза и слушая голос друг друга, видели то, чему были свидетелями. Жизнь, безудержная и неумолимая, сейчас текла рядом подобно воде под ними, и самое близкое слово, которое можно было бы подобрать всему – это безмятежность.
Может быть, когда-нибудь и они тоже догонят её, чтобы остановиться, бросить свой нескончаемый бег в хороводе Миров. Чтобы лежать так же, как они лежали сейчас, но без ожидания, что скоро придётся встать и уйти, и что можно взять и остаться. Не думая, что будет дальше, или что справятся ли без них.
Слушая настоящее, заглядывая в будущее и помня прошлое, они уже знали – эти – справятся.
Иначе бы не быть им собой.
Иначе не быть им Куросаки Ичиго, Кучики Рукией и Абараи Ренджи.

Где-то в период таймскипа Чад и Орихиме как-то рассказали Тацки, Кейго и Мизуиро про всю ту историю с силами шинигами Ичиго, войной с Айзеном и т.д. и т.п., но у Кубо все это осталось полностью за кадром. А я хотел бы видеть разговор Тацки и Орихиме на эту тему, в котором Орихиме, в числе прочего, рассказывает про Улькиорру и произошедшее на куполе Лас Ночес © Шнайзель

: Ичиго, Тацки, "Давай поедем дальше?", по http://static.diary.ru/userdir/1/0/7/8/1078629/73337347.jpg © Мор Мерридук

После возвращения Иноуэ их всех словно подменили. Странно молчаливый, отчуждённый от всех и вся Ичиго, замкнутая, прячущаяся даже от подруги Орихиме – вроде бы и прежняя, и, в то же время, другая. Не допускающая до себя, бегущая от чего-то... От себя. От прошлого. И от Куросаки.
Орихиме помнила всё. И жалела, что это случилось. Что он вообще пришёл за ней туда.

Не было больше слепого обожания пополам с восхищением в серых глазах, не было желания остаться рядом. Зато была отстранённость, и... страх. Она боялась его, как тогда, на проломленном куполе чужого дворца, когда он перестал быть собой только потому, что она позвала его и был готов убить их всех, не делая различий между врагом и друзьями, так и сейчас, когда он снова стал человеком. Сколько бы времени ни прошло, сколько всего бы ни изменилось в их жизни, но росточек страха прочно угнездился в её душе. А что, если?..
Если бы Улькиорра не отрубил тогда ему рог? Ичиго убил бы... её?
Ты сама знаешь ответ, Орихиме. Ты видела его в этот момент.
И, как бы ты ни старалась делать вид, что ничего не случилось, забыть это невозможно.

Она ошибалась, всё это время она только и делала, что ошибалась. Потому что самым большим чудовищем был не Улькиорра или кто-либо из арранкаров, и даже не идущий по трупам Айзен. Самым ужасающим чудовищем всё это время был Ичиго, стоило ему стать шинигами и пробудить Пустого внутри себя. И самым ужасным было то, что он превратился в это по её вине.
И этого монстра она когда-то любила, идеализировала, почти обожествляла. Куросаки-кун такой добрый, такой сильный, он защитит, спасёт...
Куросаки-кун и правда спас, но какой ценой... А всё потому, что она позвала его. Всего лишь её слёзы над его телом, несколько сказанных в истерике слов, одна часть его имени... Всего этого хватило, чтобы та злая, тёмная часть его души вернулась к жизни, убивая в Ичиго человека. И тогда её мир взорвался.
Наверное, лучше бы она умерла тогда, чем видела всё это.

Орихиме бежала прочь – день за днём, неделя за неделей. Каждую секунду. Медленно умирая рядом с ним, играя ставшую чужой роль, надеясь, что не заметит.
Надежды не оправдались. Правда, реакция удивила – вместо того, чтобы попытаться узнать, что с ней, Ичиго выстроил напротив себя точно такую же стену.
Он тоже помнил...
Орихиме не знала, но не только её преследовали кошмары. Только если к ней они приходили во сне, то Ичиго жил ими наяву.
Он вспомнил всё гораздо позже, зато до мельчайших деталей: как отшвырнул её, вставая, как сокрушил Улькиорру, как чуть не убил Исиду... Как тварь внутри него, выжрав душу, принялась за его друзей, и ей было глубоко плевать на мораль и прочие "не". А он только и мог, что наблюдать, выворачиваясь от собственного бессилия, от невозможности что-либо сделать, прекратить, остановить... Он мог только смотреть.
Но даже это было не самым пугающим. Каким-то иррациональным чувством Ичиго осознавал, что ему это нравится. Нравится, что он может убивать противников с такой лёгкостью, просто выдирая из их тела куски. Он захл(Censored)лся данной ему силой, сжигая горло, пил эту ненависть с кончиков терзающих его пальцев, охотно поддаваясь разъедающей сердце ярости.
Самое страшное было в том, что Орихиме всё это видела и понимала.
Это расплата, – думал Ичиго. – За грехи нужно расплачиваться.
Всего лишь.
Всего лишь один из кругов Ада, нескончаемо рвущий плоть и душу. То, что он заслужил.
Как убийца.

Тацки наблюдала за ними обоими, и увиденное с каждым днём нравилось ей всё меньше и меньше. Ичиго заметно осунулся, начал ссутулиться, глядел сквозь окружающее его пространство бессмысленным, словно невидящим, взглядом. Он вёл себя странно, и на вопрос, куда делась Рукия, только моргнул и с удивлением уставился на неё, будто впервые услышал это имя.
Орихиме стала другой – она просто вычеркнула Ичиго из своей жизни, но не из прошлого. Как бы ей ни хотелось, но над этим временем она была не властна.
Когда Тацки спросила у Иноуэ про Рукию, та лишь неопределённо пожала плечами. Туманное «там» ясности также не прибавило.
Всё выглядело так, что им обоим было неприятно вспоминать Кучики. Точнее, это было неприятно Орихиме; Ичиго, же, по-видимому, в упор не помнил свою бывшую подругу.

Веер замер, скрывая лицо его обладателя наравне с полями полосатой панамы, и только пристальный взгляд серых глаз выдавал его внимание к заданному девушкой вопросу. Впрочем, уже через пару секунд Урахара закрыл его с лёгким щелчком, наконец поворачиваясь к ней. Смотрел долго: на сдвинутые брови, тонкие губы, побелевшие костяшки сжатых в кулак пальцев. Упорная.
- Как вы уже знаете, Куросаки-сан был временно исполняющим обязанности шинигами города Каракура...
- Ближе к делу.
- Конечно-конечно. ...Которую некий шинигами пожелал уничтожить на пути к созданию своего идеального мира.
В памяти мелькнули длинные тёмные волосы и странно-белые глаза, напускная благосклонность в голосе и адская, придавливающая вниз мощь. И Ичиго в чёрном, с примотанным к руке мечом, его удар незнакомцу в лицо и взрывная волна, накрывшая улицу, стоило им обоим оторваться от земли.
- И?
- Просто Ичиго теперь не такой, – уклончиво ответил торговец, вновь раскрывая веер.
- Это я и сама вижу!
Киске сморгнул, и взгляд из внимательного превратился в оценивающий.
- Скажу лишь, что по некоторым... причинам он потерял свою силу. Отчасти это случилось после того, как он и его друзья вернулись, и, как следствие – после его боя с Айзеном.
- Почему он вообще куда-то уходил?
- Потому что одному из ваших друзей не оставили выбора.
- Выбор есть всегда.
- Скажите это им, когда они уже сейчас в шаге от того, чтобы разминуться.
Недоговорка звучала слишком явно. И, одновременно, дающей подсказку. Тацки этого было более чем достаточно.

По потолку плыли ленивые, рыже-фиолетовые тени. Иногда они сливались в пятна, иногда – разрывались на звенья, а иногда принимали форму маски, а светлые блики превращались в прорези для глаз. Тогда с потолка на Ичиго смотрело лицо его внутреннего Пустого; тот понимающе, как душевнобольному ухмылялся в такт мыслям, пока лучи фар от проезжающей за окном машины не разрезали видение, превращая ухмылку в обезображенный светом оскал.
Ичиго не ходил в школу уже с неделю: просто в какой-то момент он понял, что ему незачем туда ходить. Что это совершенно необязательное и бессмысленное занятие. Ничего нового он не увидит, зато старого там – хоть отбавляй. Нет уж.
Поэтому Ичиго часами валялся на кровати, втайне радуясь тому, что никому не нужен и может сходить с ума. Отец, как назло, уехал в командировку, а, может, просто считал, что сын должен сам перебороть себя. Вот только Ичиго устал бороться.
Память услужливо подкинула кричащую голубизну, зелёные метки в уголках глаз и вызов, брошенный ему всем существом арранкара.
Затем рядом с Гриммджо возникла Рукия, и Ичиго услышал её командный голос. Что, съел, да? "Сдаёшься?"
Лицо преобразилось, фиолетовая синь перетекла в белки, волосы сменили цвет на каштановый:
«Куросаки Ичиго. Таким ты мне не нужен».
Серебристое, на грани бокового зрения, взмах тонкой ладонью:
«Ты всего лишь дитя... Беги».
Ичиго зажмурился, и следом закружилось, перемешиваясь, меняя местами явь и сон:
«Тряпка!»
«Он – никто».
«Я разочарован, Куросаки Ичиго».
«Ты недостоин моего бан-кая».
«Слабак!»

Он не спорил.
Они все мертвы. Да он и сам теперь – мёртв. Кому нужен потерявший силы и теряющий себя недо-шинигами?.. Правильно, никому.
Мелькнула и пропала мысль, что во времена средневековой инквизиции вампиров и прочую нечисть сжигали на костре, а он был даже хуже. И смертью тут уже не поможешь...
Ичиго перевернулся на бок, позволяя отчаянию захлестнуть себя с головой. Под веками неторопливо расползалась серая, злорадная тень с чёрно-жёлтыми глазами.

Глядя на них двоих, так старательно выстраивающих заново каждый свой маленький мирок, не допускающих даже малейшего пересечения, Тацки злилась ещё больше. И вот угораздило же её дружить с такими дурнями!

Орихиме по-прежнему бежала прочь, словно ничего и не замечая. Пряталась в настоящем, погрузившись с головой в учёбу – только чтобы не вспоминать ещё и днём. Пока однажды её бег не прервал голос, зовущий её по имени.
- Орихиме.
Идя по улице, Орихиме словно наткнулась на невидимую стену и замерла, растерянно хлопая глазами и озираясь, как загнанный зверёк. От Арисавы так просто не сбежишь.
- Тацки-чан...
- Ты ничего не хочешь мне сказать?
- Н-нет...
На самом деле, сказать хотелось многое. Останавливал страх перед тем, что может не понять.
Иноуэ не знала, но как раз-таки Тацки понимала всё куда лучше их обоих.
- А ты подумай. Когда надумаешь, приходи сюда, – и протянула подруге бумажку с адресом.

Вытолкать Ичиго из дома оказалось куда проще, чем она думала. Может, потому что тот устал сидеть в четырёх стенах, а может, ему было просто безразлично, куда и зачем его ведут. Парень безропотной куклой шёл рядом с Тацки, изредка или невпопад отвечая на задаваемые вопросы. Он просто смотрел себе под ноги и слушал её рассказ о себе, о школе, вряд ли вслушиваясь в слова. И вздрогнул только один раз, когда Тацки в разговоре упомянула Орихиме. Но не спросил, куда они направляются, даже когда девушка привела его на остановку и они вместе сели в вагон.

Они ехали всё дальше и дальше, от станции к станции, от одного клочка зелени посреди жёлтых полей к другому. Перестук колёс и плавное покачивание вагона успокаивали, веки сами собой закрывались, а голова падала на грудь или, если поезд встряхивало – больно билась бы затылком о металлическую раму. Ударялась бы, будь он один. Но сейчас его держали. Кто-то сидел рядом, придерживая за плечи, и следил, чтобы голова была где положено, и чтобы тело не съезжало с сиденья на пол. И чтобы Ичиго не казался совсем уж безвольным, чем был на самом деле, и чтобы другие люди не смотрели на него, как на последнего идиота, когда он всего лишь немного не в себе.
Всего лишь немного не в себе. Всего лишь не совсем такой, как обычно.
Когда поезд разгонялся и стёкла начинали звенеть, а росшие вдоль линии деревья смазывались в единое рыже-зелёное море, Ичиго на несколько секунд открывал глаза, таращился в пластиковый потолок, и утыкался обратно в обтянутое тонкой тканью девичье плечо.
Эх, Ичиго-Ичиго... в кого ты превратился? Неужели тебе нравится быть таким?..
И только когда поезд с шипением начал замедлять ход, а Тацки рядом с ним завозилась, убирая плеер в сумку, Ичиго поднял голову и тихо попросил:
- Давай поедем дальше?
Тацки вздохнула, ласково потрепав его по макушке, прежде чем ответить:
- Прости, Ичиго, но не сегодня.
«Сегодня мы едем к Орихиме», – добавила она про себя.

Звякнул проворачиваемый в замке ключ, глухо стукнуло колено об дерево – и дверь, жалобно скрипнув, распахнулась. Тацки кинула на комод сумку, туда же полетела небрежно, но точно брошенная связка ключей. На ходу снимая кеды, девушка прошла по коридору до кухни, обернулась на топтавшегося у порога Ичиго и кивнула:
- Проходи.
Ичиго сделал шаг вперёд, толкнул рукой створку, наблюдая, как сужается, поглощаемая тенью прихожей, полоска света с улицы, прежде чем захлопнуть дверь. Он слишком давно тут не был и сейчас чувствовал себя странно. Как будто это было неправильно – быть в гостях у лучшей подруги. Как будто...
Но додумать ему не дали: Тацки вдруг очутилась прямо перед ним, потянула за рукав, вынуждая снять куртку, после чего красноречиво стрельнула глазами в сторону ванной. Ичиго вздохнул и послушно поплёлся мыть руки. Вслед ему донеслось звонкое, едва ли не приказное: «Полотенце на крючке слева, синее».
Как и прежде. Даже странно, что она сочла нужным напомнить, – подумал Ичиго, а потом перевёл взгляд на зеркало. И отпрянул.
Потому что в отражении не было его. Точнее сказать, это отражение не было его отражением. На Ичиго смотрела тень, убогое подобие того Куросаки, которым он был когда-то.
- Ну? Теперь видишь?
Потухший взгляд, бледную кожу, синюшные круги под глазами. И полное безразличие ко всему.
- Это не... я.
- Конечно не ты. Разве мог бы такой ты отправиться к чёрту на рога, в мёртвую пустошь – и ради того, чтобы спасти попавшего в беду друга? Да такой ты свалился бы с ног уже в начале пути!
Он не ответил, продолжая сверлить взглядом плитку у себя под ногами.
- И всё – ради того, чтобы вернуть её сюда, живой и невредимой!
Ичиго молчал, и Тацки, переведя дух, продолжила:
- И ведь пошёл! И победил! И спас! И вернул! Не испугался. Не отступил. Почему?
- Я не мог иначе.
- Почему ты не мог иначе?
Её слова били, резали, вытаскивали наружу всё глубоко запрятанное и затаённое, всё то, что он отсёк от себя, отгородившись диагнозом «монстра». Жалкое оправдание опустившего руки человека.
Ичиго сжал кулаки, по-прежнему избегая смотреть Тацки в глаза.
- Потому что она – мой друг.
Девушка фыркнула:
- Не только. Хочешь, я скажу тебе, почему ты это сделал? Раз ты сам не можешь. А, Ичиго?
Стиснув зубы, он вскинул на неё взгляд, уже не скрывая своих чувств; злость, ярость, ненависть к самому себе так и кипели в нём. От бесхребетной тени не осталось и следа.
- Ну.
- Потому что она тебе доверяет. Потому что она в тебя верила. И потому что она тебя любит, придурок ты эдакий! Я права, Ичиго?
- Да.
- Так от чего же ты бежишь теперь?
- Замолчи. Ты не знаешь цену, которую я заплатил за это.
- Это ты замолчи. И это ты не знаешь. А я – я вижу это каждый божий день. И, поверь мне, Ичиго, что то, что я вижу, никогда не сравнится с тем, чем ты себя коришь! Ты... ты просто жалок! – её голос звенел от обиды, и она сорвалась на крик: – Мне... мне больно смотреть на тебя такого!
- А теперь иди сюда, – и, смахнув с ресниц злые слёзы, потащила его за собой в комнату.

Пальцы барабанили по журнальному столику, разбавляя нерадостную атмосферу тихой дробью. Впрочем, деваться-то ему всё равно было некогда, а сбежать, поджав хвост означало показать себя окончательно и бесповоротно никчёмной тварью. Только не сейчас, когда она своими словами вызвала настоящую бурю в его душе.
- Она ведь придёт, да? Ты же за этим меня сюда притащила?
- Да. Хотя и не только.
- А для чего был тот круг почёта на поезде? Чтобы бросить пыль в глаза?
- Ну, надо же было тебе немного развеяться, – пожала плечами девушка.
Куросаки невесело усмехнулся. Ну конечно, куда уж Тацки – и без альтруизма, особенно к ближнему своему!
- Сводница.

Солнце золотило верхушки деревьев, когда часы пробили четверть восьмого. Обстановка в комнате была гнетущей – Тацки, нервно кусая подушечки пальцев, меряла шагами комнату, а Ичиго сидел на диване, мрачно уставившись в одну точку. Уже скоро, а может, и позже – если Орихиме снова залетает в облаках.
Ещё пятнадцать минут нервотрёпки – и внизу раздался звонок в дверь. Девушка стрелой подскочила к Ичиго и, схватив того за грудки, прошипела:
- В мою комнату, быстро! И чтоб ни звука, понял?
Ичиго кивнул. Спорить с Тацки сейчас не хотелось.

Орихиме ойкнула – погружённая целиком в себя, она поняла, что по данному ей адресу находился дом Тацки, только когда Арисава открыла ей дверь.
- А, пришла всё-таки! – воскликнула та. – Проходи!
Девушки обнялись и Орихиме, переобувшись, прошла следом за подругой на второй этаж, но, когда привычно хотела свернуть в комнату Тацки, натолкнулась на запертую дверь.
- Тацки-чан? Мы будем пить чай в гостиной?
- А... да! У меня там сейчас небольшой бардак. То есть, – продолжила она, заметив неподдельное удивление в серых глазах, – я решила, что небольшая перестановка мне не помешает. Ну, знаешь... когда хочется чего-то нового...
- А, ну это всегда полезно! – закивала Иноуэ, устраиваясь напротив столика со сладостями. – Кстати, я принесла лук-порей, правда, забыла купить кетчуп... Как думаешь, если я бы намазала его воон на тот кусочек торта, было бы вкусно?
Ичиго еле слышно фыркнул и отодвинулся от двери, слушая, как Тацки пытается разубедить Иноуэ в необходимости подобного эксперимента. Орихиме в своём репертуаре.

Тацки сначала порадовалась было, что её подруга всё та же, что и прежде, но радость быстро сошла на нет: стоило им выпить первую чашку чая, как Орихиме опять сникла. Она сидела, теребя пальцами рукав кофты и избегая смотреть Тацки в глаза – прямо как Ичиго недавно.
- Орихиме...
- Да?
Тацки вздохнула, прокрутив в уме возможные варианты вопроса и поняла, что лучше всего будет спросить напрямик.
- Скажи, что тебя тревожит? В последнее время ты сама не своя...
- Ничего особенного... Просто...
- Просто?
- Нет. – Она подняла и вновь отвела взгляд. – Ничего.
- Орихиме. – Тацки нарочно сделала паузу, – ты можешь обманывать кого угодно – Ичиго, окружающих, даже себя. Но обмануть меня у тебя не выйдет.
- Тацки-чан... Я не это...
- Подожди. Ты можешь делать вид, что ничего не произошло, и нам всё только кажется. Так вот – нет, не кажется.
- Я не обманываю Тацки-чан! Просто... я боюсь, что вы не сможете меня понять. Никто не сможет!
- А ты пробовала? Пробовала рассказать кому-то о том, что у тебя на душе? О том, что ты чувствуешь? Поверь мне, от этого тебе стало бы намного легче.
Орихиме зажмурилась:
- Нет!
Кому, и, главное, как она может что-то рассказать? Её не поймут, это же так очевидно! Вон, даже Куросаки-кун избегает общаться с ней, не желая считать её другом! И вообще, это ведь из-за неё он стал таким... Странно только, что Тацки-чан этого не понимает! Нет, только не это!
Кажется, последнее она выкрикнула уже вслух, потому что Тацки вдруг потянулась через стол и накрыла её руку своей, улыбаясь тепло, понимающе.
- А ты попробуй. Доверься мне. Расскажи, как это было.
«Расскажи мне, как это было, Орихиме». Читай по губам: «Я защищу тебя».
Даже от тебя самой. Особенно – от тебя самой.
Цена доверия скрыта в отношении человека к тебе. Слова «я защищу тебя» равнозначны признанию в любви. Не тайному и давно ожидаемому, но такому естественному, происходящему от долгих лет дружбы.
- Не бойся.
«Я всегда рядом».
Я защищу тебя.

- Хорошо... Я... расскажу.
Она помешала сахар, отпила глоток и откинулась на спинку дивана. Закрывая глаза, позволяя нужным образам просочиться под веки и повернуть время вспять, чувствуя тёплые пальцы на своей руке.
Иноуэ рассказывала – неторопливо, иногда сбиваясь с мысли, отвлекаясь на воспоминания. О страхе, который испытала, когда явившийся в Мир Живых Улькиорра поставил ей ультиматум, о своих размышлениях в этот момент, о прощании с Ичиго, о комке в горле, о холодном белом дворце Айзена, о "знакомстве" с Эспадой, о жестокости Гриммджо, которому она восстановила руку... О Хоугиоку, планах Айзена и о своём намерении помешать ему. Об искорках живого любопытства в зелёных глазах, о том, когда она поняла, что ошибалась, и начала лучше узнавать своего "тюремщика" и что Улькиорра только внешне такой отстранённый, на самом деле ему многое интересно, но он давит это в себе.
- Улькиорра? – резко переспросила Тацки. – Так это он заставил тебя уйти?
- Да...
- И где он сейчас?
Иноуэ отвела взгляд, и девушка почувствовала укол совести. Выглядело так, что Орихиме было больно говорить об этом.
- Он умер. Куросаки-кун убил его.
- Прости.
- Нет, ничего.
- Но ведь он был врагом, который похитил тебя, так?
Иноуэ кивнула.
- Это да. Но потом... потом... Мне кажется, мы с ним почти подружились. Я бы хотела с ним подружиться! Он спрашивал про сердце, ведь у него его не было! Представляешь?
- Про сердце? То есть, он был мёртв?
- Ну... не совсем. Может, он и был мёртвым... ну, пустым... У него даже дыра была, но на самом деле он не такой.
- А какой?
- Он... – Орихиме подняла голову и, скользнув взглядом по замершей напротив Тацки, посмотрела в окно. – У него совсем никого не было, понимаешь? Вот у меня есть Тацки-чан, да? У Куросаки-куна есть его сёстры, семья. Я бы хотела, что, где бы он сейчас ни находился, чтобы ему не было одиноко. У каждого человека должен быть кто-то рядом. Правда, Тацки-чан?
Тацки улыбнулась – мягко, задумчиво, прежде чем ответить:
- Правда, Орихиме.
- Вот... – вдохновлённо продолжила Иноуэ, оживая с каждым произнесённым ею словом, – а ещё там были...
Тацки закрыла глаза, сосредотачиваясь на звуке её голоса, её рассказе о...
О безликой луне чужого живым мира, о крови на белом песке и пустых коридорах, по которым гуляет ветер и куда более страшные твари, о боли, жестокости и жажде власти, готовности арранкаров перегрызть друг другу глотку, только бы подняться выше. А ещё – о надежде и силе веры.
Тацки слушала не перебивая, прокручивая в голове каждое сказанное подругой слово, и кусочки мозаики в её воображении оживали, складываясь в воображении, как в ленту кинофильма. Она смотрела на Хуэко Мундо глазами Орихиме и видела всё, что ей пришлось пережить, узнавала её мысли о том, что даже мёртвые могут видеть сны, когда её собственные сны давно опустели...

- …- А потом он пришёл за мной, они все пришли! Сначала я была счастлива, а потом расстроилась – ведь я решилась на это, чтобы защитить их. Сначала я не понимала, зачем они пришли, почему они не могли принять мой выбор и просто забыть. Но когда я почувствовала, как Кучики-сан ослабела... когда я смотрела на схватку Куросаки-куна с Гриммджо... я осознала, что мне не всё равно. Что я не хочу, чтобы кто-то из них пострадал, я хочу, чтобы все были живы. И они все чувствовали то же самое! И, если бы на моём месте оказался кто-то другой, они поступили бы так же.
- Орихиме...
- Там были ещё Исида-кун, Садо-кун, Ренджи-сан и Кучики-сан тоже! И они все вместе пришли, чтобы спасти меня! Тогда я поняла, что моя душа всегда будет с ними. И не боялась. – Иноуэ надолго замолчала, глядя на причудливо вившийся над чашкой пар, прежде чем продолжить: – Возможно, мы не можем делиться одними и теми же чувствами... Возможно, Куросаки-кун никогда не ответит на мои... но когда люди дорожат своими отношениями друг с другом, их сердца становятся едины. И я не хочу терять эту связь, ведь забота о ближнем – то, что отличает нас от других, то, что делает человека человеком.
- Орихиме... Помнишь, что я сказала? Я защищу тебя, я всегда тебя защищала и буду защищать. Поэтому, пожалуйста, не бойся своих чувств.
- Куросаки-кун тоже так говорил. А потом... А потом... превратился в это. И тогда я испугалась.
- В смысле?
Воспоминания нахлынули нескончаемым, тёмным, густым потоком, и она затрепыхалась, как выброшенная на берег золотая рыбка.
- Это я виновата! Это из-за меня он стал таким! Я... виновата...
- О чём ты говоришь?! Орихиме, ты ни в чём не...
- Нет! – она шарахнулась в сторону, вырывая руку; сердце бешено колотилось, казалось, ещё немного – и оно выскочит из груди. – Нет! Виновата! Я позвала его! Я... я была напугана, когда Улькиорра пробил в Куросаки-куне огромную дыру. Я думала, он убьёт и меня, и я кричала, я звала Куросаки-куна, умоляла его помочь, спасти меня. А вместо него пришёл он. И он превратил Куросаки-куна в чудовище! Он больше не разбирал друзей и врагов, он не слышал меня. Всё, что он делал – это убивал. Он почти разорвал Улькиорру пополам, он... он ударил Исиду. Я думала, он убьёт меня. Я думала... – она обессиленно съехала спиной по стене, чтобы тут же вскочить снова. – И лучше бы и убил! Я ни на что не способна! Я ни на что не гожусь! Я не могу даже спасти тех, кто мне дорог! И... и я предала свою веру в него... Да я просто ничтожна!
Отшвырнув стол, Тацки стрелой метнулась к бившейся в истерике Орихиме. Её глаза пылали яростью.
- Не смей! Не смей так говорить о себе говорить, слышишь?! Не смей говорить, что ничего не можешь сделать! И... – она перевела дух, – даже думать об этом не смей!
- Нет! Это неправда! Это всё ложь! Ты права, я обманываю сама себя! Я всегда только и делала, что обманывала себя!
- Прекрати себя жалеть!! Это не то, чего ты на самом деле заслуживаешь! Это не моя Орихиме – добрая, отзывчивая, понимающая! Это не ты!
- Я ничего не заслуживаю. – Иноуэ отступила, её била крупная дрожь, стиснутые кулаки почти причиняли боль. Пусть! Она была рада этой боли. – Если кого и надо было тогда спасать, так это не меня, а их от меня. Я приношу всем только несчастья. Я...
Тацки бьёт сразу и наотмашь. Со всей силы.
Орихиме отшатывается, неверяще касаясь мгновенно заалевшего, обжигающе-горячего пятна на щеке. Больно.
- Чёрта с два, – прорычала Тацки, приближаясь к запыхавшейся девушке. – Чёрта с два!
- Вот видишь! Тацки-чан... Даже Тацки-чан... Я расстраиваю Тацки-чан. Я всех расстраиваю... От меня одни проблемы.
Перед глазами полыхнуло, сознание затянулось мутной плёнкой ярости с красными прожилками капилляров.
- Ори-хи-ме, – надвигаясь на подругу, раздельно произнесла Тацки не предвещавшим ничего хорошего тоном. Сейчас она была готова ударить ещё раз, и бить сколько потребуется, чтобы выбить из головы Иноуэ всю эту дурь. Про Ичиго в соседней комнате она забыла ещё в начале перепалки. – Скажешь ещё хоть слово про то, что ты такая вся бедная-несчастная, и я за себя не ручаюсь, – прошипела она. Нервы вибрировали подобно изорванным струнам – она была уже на пределе.
- Я поняла. Тацки-чан, я всё поняла, – вдруг сказала Орихиме странно тихим голосом. – Прости меня, но я, и правда, ни на что не гожусь. Вот, – она выпрямилась напротив Арисавы, – можешь бить, куда захочешь.
- ЧТО?! Ах ты!..
- Прекратите!
Орихиме дёрнулась, услышав ставший почти родным голос, и начала медленно оседать на пол. Мелькнуло и погасло огненно-рыжее, а потом кто-то тёплый и уютный подхватил её, укутывая собой, отсекая от внешнего мира.

Жёлтая полоска света выхватила из темноты кусок дивана и неясные очертания свернувшейся калачиком фигурки. Затем за стенкой пошушукались, вновь прикрывая дверь. Полностью она не закрывалась – хоть Ичиго и постарался вернуть её в первоначальный вид, но сорванные с креплений петли можно было вправить только полной заменой дверной коробки.
- ...ну, как там?
- Спит.
- Хорошо.
- Странно, что она вообще смогла уснуть... после того, что ты ей тут устроила.
- Я хотела как лучше.
- Да уж, дипломата из тебя явно не вышло – взъяриваешься по любому поводу.
- Заткнись. Ты тоже хорош – мог бы и раньше заметить!
Молчание. Потом:
- Я заметил.
- И? – в голосе засквозили раздражённые нотки. – Решил пустить всё на самотёк? Очень по-джентельменски!
- Не кипятись, – Ичиго поднял ладони в примирительном жесте. – Просто я не знал, что говорить в таких случаях. Да и стоит ли – тоже...
- Ага, и поэтому решил промолчать?
Парень отвернулся:
- Как видишь.
- Зато теперь ты знаешь, к чему это привело.
- Тихо!
За стеной прошуршало, послышался звук шагов. Но выходить к ним девушка явно не спешила.
- Проснулась.
- Ага. Ну так чего стоим, кого ждём?
- Эй! Я не спец в утешении!
- Я, как выяснилось, тоже. Так что иди уже. Или тебе помочь? – Тацки кинула красноречивый взгляд на висящие на крючке боксёрские перчатки.
- Нет, я, пожалуй, лучше сам.
- Удачи, – пробормотала она, наблюдая, как Ичиго осторожно заходит в комнату. – Тем более что она нам не помешает...

Орихиме сидела на подоконнике, обхватив руками колени, и бездумно смотрела на ползущие по тёмному стеклу капли. Надо же, это сколько она проспала, раз уже стемнело и начался дождь? А она, как всегда, одета не по погоде да и зонтика у неё нет...
Она услышала шаги и знала, что Ичиго зашёл в комнату, но оборачиваться не хотела. Хватит с неё и того, что он держал её на руках...
- Привет.
- Привет.
- Я присяду, ничего?
Она неопределённо пожала плечами. Ичиго придвинул стул, и, оседлав его, положил локти на спинку.
- Прости... за это. – Он помолчал, вслушиваясь в её дыхание. – За всё.
- Ничего, Куросаки-кун. Тебе не за что извиняться. – Иноуэ повернулась к нему лицом, шмыгнула носом. – Это того не стоит.
- Нет, стоит. Прости меня... – он встал, подходя ближе. – За то, что не поддержал, оставляя взамен лишь страхи и сомнения. Что отвернулся, не поговорив, когда надо было. Я знаю, оправдания бесполезны, но... прости. Если сможешь.
- Куросаки-кун... Почему?..
Невысказанное вслух так и осталось бы висеть в воздухе, но Ичиго понял. Молча встал рядом, обнимая, прижимая к себе, давая спрятать лицо у себя на груди.
- Я не мог по-другому, иначе какой бы из меня был друг, раз он даже своих друзей спасти не в состоянии?
- Куросаки-кун...
- Иноуэ... не только тебе было больно. Но, пойми: я знаю, на что шёл. Я готов пожертвовать собой ради тебя, или Рукии, или Исиды... ради вас. Просто потому, что это мой долг, как друга. И, уверен, вы бы сделали точно так же, я прав?
- Да... – она перестала всхлипывать, только изредка вздрагивала, сжимая пальцами ткань его рубашки. – Тогда и ты прости, Куросаки-кун. За то, что усомнилась, потеряла веру.
- Ничего страшного... Ты ведь веришь сейчас?
- Да... Да!
- Ну вот, значит, всё в порядке.
Неожиданно Орихиме потупилась, закусила губу, подбородок задрожал. Ичиго не на шутку встревожился – вроде бы всё уже позади, а тут... Но всё оказалось намного проще – теперь Иноуэ плакала от радости.
- Что такое?
- Куросаки-кун... Спасибо.
- Не за что, Иноуэ.
- Эй вы, там долго ещё обниматься будете? – в проёме двери возникла взъерошенная голова Арисавы. – А ну марш на кухню – чай стынет!
Ойкнув, Орихиме спрыгнула на пол и бросилась в коридор, а следом за ней, смущаясь цепкого взгляда Тацки, вышел и Ичиго. – Смотрите, как красиво! – прильнув к окну, щебетала она, разглядывая разноцветье огней на улице. Ичиго и Тацки обменялись говорящими взглядами.
- Ну вот, узнаю свою Орихиме! – весело подмигивая Куросаки, заявила Тацки. – А теперь бегом за стол! И, Орихиме... соуса у меня нет, но ты можешь посмотреть в холодильнике, там вроде бы оставалось немного васаби. – При этих словах Ичиго мученически закатил глаза, но Орихиме было уже не остановить.
- Спасибо, Тацки-чан! Я сейчас!

Но не только они любовались видом расцвеченного неоном города – на другом конце Каракуры некий торговец в полосатой панамке, сидя на ступеньках у дверей своего магазина, задумчиво курил трубку, а чёрная кошка упорно ластилась к его руке.
Жизнь продолжалась.

Ох и не повезло же ему с хозяйкой, говорит себе Цубаки каждый раз, как в ответ на её вызов несётся к противнику. Все девушки – как девушки, а она... Робкая, ранимая, но всё равно смотрящая вперёд. И ведь, что необычно – движет ею не смелость или решительность, а банально безрассудство. И ещё: когда она атакует, то почему-то совершенно не думает о себе или других. Ну, о них. О нём.

Когда они тренируются в том огромном пустом ангаре и она промахивается, или бьёт слишком сильно, или не туда, и он, ударившись о препятствие, отлетает в сторону, она вопит так, что закладывает уши, и подбегает к нему, и, протянув руки вперёд, ловит его в пригоршне, поднимая выше и прижимая к груди. Цубаки ругается, вырываясь, и орёт на неё едва ли не громче, чем она только что, а Орихиме, ничуть не заботясь о себе, продолжает обнимать его, кивая каждому гневному возгласу: да, она виновата, что опять не рассчитала, и она такая неуклюжая и, ещё, – «прости, Цубаки-кун».
От этого кроткого «Прости» весь его пыл куда-то улетучивается, оставляя после себя мутный, как потревоженный ил, осадок на самом дне сердца. Цубаки ворчит, кривится, уворачиваясь от её солоноватых щёк: ему странно, и приятно, и неловко, и, чтобы скрыть это, он рычит сквозь зубы, не переставая отчитывать её как провинившуюся перед сенсеем школьницу, на что она только улыбается.
Но, к своей чести, не отступается.
- Единый Разящий Щит. Отрази!
Грохот, брызги камня, причудливая вязь трещин на стене и летящие в лицо осколки.
Уходи, дура, поранишься, – хочет предупредить он, но слова застревают в горле и вместо крика с губ слетает злое шипение. Потому что она не уклоняется – просто стоит и смотрит.
«Это невыносимо», – думает он, когда уходит вниз, обгоняя куски штукатурки и острые грани стёкол – чтобы вынырнуть у неё под ухом, дёрнув за ворот формы и прокричав яростное «Женщина!», и только тогда Иноуэ выходит из ступора, пригибается, и Цубаки словно в замедленной съёмке видит, как пролетают в нескольких сантиметрах от её лица осколки.
Успел.
- Ой! Прости, Цубаки-кун! – виновато восклицает она, порываясь поймать – или хотя бы коснуться, но он только отлетает прочь.
- Ещё раз!
Аяме, Байгон, Хинагику, Лили, Сэньо смотрят на неё с восхищением, и только он разрывается между желанием прикрыть рукой глаза или стукнуть её посильнее.
Орихиме встаёт, ведёт плечом вверх и вбок, стряхивая пыль и бетонную крошку, втаптывая её в землю, и только гулкое эхо взрыва ещё аукается где-то в тёмных углах ангара. В серых глазах – твёрдость.
Даже если у неё дрожат руки и подкашиваются колеи. Даже если на теле не осталось ни одного живого места, – хотя это чушь, конечно – он ей такого не позволит, но... Пусть.
Орихиме. Его прекрасная, слабая, сильная, яркая, чуткая, верящая в добро... принцесса.
- Я готова, Цубаки-кун.
И тишина в ответ.
- Единый...

Она слишком мягкая для него, – думает он. И ещё: она не может по-настоящему бить в того, кто ей небезразличен.
Но в противном случае она будет неспособна защитить себя, а этого Цубаки допустить уже не может. Если она не уверена – он поможет ей поверить в свои силы и в них. В него. В себя. Поэтому всё повторяется и будет повторяться до тех пор, пока она не победит.

Она пытается сопротивляться, даже когда противник многократно превосходит её – вставая раз за разом, глядя вперёд – отчаянно, но не ломаясь. Будто это не её только что отшвырнули через лужайку, будто это не у неё в волосах застряли комья земли и травы и будто не на её коленке-плече-шее багровеет свежий кровоподтёк. Ничего страшного, она же не умерла, правда? Это лишь царапины.
Она справится. Она – справится.

Цубаки никогда не признается себе, но он благодарен ей за это. За то, что не сдаётся. Какая бы она ни была – она не сдаётся.
Ведь в этом они похожи.

Она знала его всегда. И когда он ещё был человеком, и когда умер в первый раз, и когда во второй... и в третий, и ещё, и ещё. Унохана Рецу наблюдала за ним всё это время, от рождения и смерти... к бессмертию, год за годом, цикл за циклом. Целую бесконечность ждала – знака ли, слова ли.

Она знала время и дату его прежних и следующих переходов, знала, что его душа отправится дальше в Руконгай... Туда, где они впервые встретились в той, теперь уже прошлой жизни – дерзкий самоуверенный мальчишка и прожившая много веков мудрая, терпеливая женщина.

По сути, ждала этого с тех самых пор, когда его занпакто второй раз пронзил её солнечное сплетение и когда она ушла, уступив ему дорогу. Она ушла – павшая к подножью небес богиня смерти, – а он остался. Ибо не может быть двух Кенпачи одновременно, один из них всегда проиграет другому.
Но она не жалела ни о чём, признавая, что их встреча – самое лучшее, что с ней когда-либо происходило. Самое лучшее, чего она вообще могла бы пожелать. Её судьба и её счастье.

Но тот, кто проходил через смерть, знает, что умереть насовсем нелегко, и такая рана уж точно не могла послужить этому причиной. Тем более для неё, «Первой» Кенпачи. Она просто отступила во мрак и неизвестность и осталась там тем же, кем была до этого, с той лишь разницей, что потеряла титул сильнейшей.

Она оставалась в тени, даже когда сместилась ось, а от прежней Каракуры и камня на камне не осталось, и мир людей не повернулся к ним боком, открывая всё новые и новые возможности взамен давно утраченных старых. По-прежнему верила. И ждала.

Она встретила его вновь уже на руинах ушедших цивилизаций, и даже когда его скрестили с машиной. Он перерождался с каждой новой своей смертью, и было в этом что-то слишком личное. Будто не успевал сделать что-то нужное, а судьба раз за разом давала ему шанс это исправить.

Она помнила его последний вопрос в предыдущей ипостаси: тогда, уже теряя сознание, он спросил одно-единственное: «Почему... ты?» У неё был ответ, но она предпочла его не озвучивать. И только позже, сидя у свежевырытой могилы, тихо произнесла: «Потому что таких, как мы, просто так убить невозможно».
Она была права: он вернулся снова. И на этот раз – не человеком.

Она видела его прежним, знала его нынешним и помнила в будущем. Он не менялся – менялось тело, облик... Сердце и память оставались прежними.

Он говорил – только ты – равная мне. Говорил – я восхищаюсь тобой. Говорил – ты – мой ангел-хранитель.

Она улыбалась, считывая показатели, рассеянно водила кончиками пальцев по щеке. И дёрнулась только один раз, когда его рука перехватила её на середине движения, заключая в подобие объятия неотвратимо, но бережно. Тогда она остановилась и мягко, но настойчиво разжала хватку. Мышцы предплечья сократились, пальцы согнулись в пустой ладони.

Он говорил – я иду за тобой. А потом – давай подерёмся? И кашлял кровью с машинным маслом пополам.

Унохана вздыхала, качая головой, и уголки её губ чуть приподнимались в едва заметной улыбке. Привычными движениями поворачивала его корпус к детектору, ощупывала разворот плеч, нажимала какие-то кнопки, проверяя соединения и провода. Смазывала, чинила, буквально собирая заново, когда его, в очередной раз превысившего лимит, привозили в отдел грудой металлолома.
Он тогда не мог двигаться – да что там, и говорить! Просто лежал и слушал, как она ходит вокруг него, как звучит её голос, когда она зовёт его по номеру – «Зараки-11». Серийная модель, каждая новая лучше предыдущей.

Наверное, будь он человеком, то пожалел бы, что не может чувствовать ничего, даже тепла её тела: киборги лишены нервных окончаний, это лишнее – там, где идёт война, нельзя поддаваться боли. Но он им не был... а сожаление оставалось.

Она говорила – снова подрался? А рука, забыл? И ограничитель силы опять потерял, да что же это такое! Отчитывала, как мальчишку, проверяя крепления мышц, перенастраивала датчики, латала дыры в системе защиты. Видела ржавчину в них обоих – не ту, что снаружи, а ту, что внутри.
Он смеялся скрипучим смехом, лязгал металл, свистел качаемый воздух в трубках. Она улыбалась в ответ, гладила его по стальным наплечникам, направляя катетеры с кровью по искусственным венам — прямо к заключённому в сталь сердцу.
Живому, настоящему – как и кровь. По сути это, да ещё мозг с вживлёнными в него микросхемами, были тем единственным, что ещё осталось в нём человеческого.

Он искал в ней что-то, чему сам не находил определения. Ему нужны были полутона, но его разум мог воспринимать только чёрное и белое.
Однажды ему сказали, что это из-за цветофильтров. Что таким, как он, полихромия не нужна.
Они ошибались. Цвета нужны были ему хотя бы для того, чтобы узнать, какого оттенка её глаза, или тот тонкий шарфик, изящно повязанный на шее. Зная это, он бы нашёл где-нибудь цветы в тон и подарил ей. И плевать, что на этой выжженной химикатами земле уже больше века ничего не растёт! Он бы всё равно их нашёл.

Он не осознавал, почему его так тянет к ней. Что это было: потребность в обществе или же просто сбой в программе? Но одно знал точно: она была не такой, как остальные люди. Она видела и понимала его даже больше, чем самый гениальный конструктор кибернетики.

Он говорил – ты единственная, кто может меня одолеть, но не делаешь этого. Почему?

Но Унохана всегда уклонялась от ответа, переводя разговор на более животрепещущие темы. А сама думала: «Боже-боже-боже, брат мой, сын мой, где ты, где я, кто ты, кто я? Кто мы? Когда же это всё кончится, когда мы умрём навсегда для этого мира?» Шептала по ночам, лёжа в спальной капсуле, как молитву: «Будь же мне врагом, если не другом, будь мужем, даже если я гожусь тебе в матери. Подожди, не бросай так, живой, убей, наконец, – только чтобы это могло прекратиться».

А он всё ждал – год за годом, с почтением и жадностью внимая её словам, даже если они были призваны отвлечь его внимание от действительности, от того, что находится за границей дозволенного ему подобным. Не допуская ни мысли, ни тени подозрения о неверности, о том, что она может не говорить ему всего, доверяя только ей и никому больше. Он ждал, пока она жила, и, наверное, продолжил бы верить и после смерти, на свалке почерневших, мёртвых механизмов.

Шло время, ржавело тело, скрипели вовремя не смазанные маслом суставы, всё чаще заедало управление. Появились провалы в памяти: мозг не справлялся с нагрузкой, всё чаще зависая на переработке информации.
Шло время, машины отживали своё, а вместе с ними и люди.

Она не старела. Смотрела на него чуть снисходительно, как смотрит мать на давно выросшего, любимого ребёнка.
Прощала ему все сбои. Прощала, что он начал забывать её.

Его Богиня. Сестра. Мать.

Она простила его в последний раз, когда умирающее от старости человеческое сердце затихло насовсем в железном чреве, а подсвеченные инфракрасным излучением глаза потухли окончательно. Когда больше не горело ничего – даже датчики энергосистемы. Пока тело на её руках не превратилось из живого, пусть и псевдо-человеческого, в груду искорёженной войной брони.
Унохана Рецу ненавидела и любила его в этот момент ещё больше и сильнее, чем когда-либо.

Их не хоронили – да и нужны ли могилы тем, у кого, как считалось, не осталось души? Свалки изживших своё машин были раскиданы на значительном расстоянии от городов, и обычным людям приближаться к ним запрещалось из-за вредных веществ.

Она первая нарушила этот запрет, когда принесла к скалам то, что ей удалось сохранить – его руку. Стоя на коленях, вложила в раскрытую ладонь повязку – последнюю, которую ещё не успела ему сменить, – согнула стальные пальцы в кулак и потом долго сидела рядом, беззвучно шепча то, что хотела, но так и не смогла сказать раньше. Её глаза были сухими, когда она прощалась с ним. Снова.

Унохана знала: это ещё не всё. Всего лишь очередная смерть, ещё одна ступень на пути к бесконечности. Конец, становящийся началом, – богам ли не знать, что этот круг вечен?

И она тоже вскоре ушла – хранить то, что ещё оставалось от Общества Душ. Жила в опустевшем Готее подобно неприкаянному духу, заблудшему в чуждый ему мир, – даже если когда-то он был ей родным. И ждала.

Она думала, что знает о нём всё. Она думала, что её ничем не удивишь: старая модель, годами изученные линии поведения, сигнальные мазки эмоций, схемы распределения, течение крови в скованном железными костями теле, электрохимические реакции мозга...
Она поняла, что ошиблась, когда спустя столетия они встретились вновь, и девочка за его плечом носила её же имя.

Роботы тоже умеют любить.

Тень от облаков наползает на ступеньки и плывёт дальше, к воротам, в деревянный косяк которых вбита длинная толстая верёвка. Её конец затянут на шее молодой женщины. Её лицо скрыто под странной рогатой маской.

«Привет».

Она открывает глаза и видит перед собой склонившегося к ней человеческого ребёнка. В его взгляде – ни тени страха или сомнений, только любопытство.

«Какая странная маска. Ой... И ещё у тебя кровь на руке...»

Он не спрашивал о том, кто она, как и она не спрашивала, кто он – просто перевязал ей рассаженную о грубые доски руку. Потом они долго разговаривали: мальчик рассказывал ей про себя, а она – о том, почему оказалась здесь.
«Я Шуичи», – сказал он в конце. И улыбнулся.

Она запомнила это, потому что слишком давно ни с кем не говорила, почти превратившись в немое, пугающее людей существо. И ещё – потому что он был первым, кто не побоялся её.

Она никогда не спала. С тех пор, как её поймали и привели сюда, наказав стеречь этот проклятый подвал, она не закрывала глаз.
Сначала она наивно пыталась выбраться, но после нескольких весьма болезненных неудач бросила эту затею.
Она была никому не нужна – ни людям, обрёкшим её на позорное служение себе, ни ёкаям. Ей стало всё равно. И она смирилась.
Пока однажды в её жизнь не пришёл мальчик, который мог видеть призраков. И который назвал ей своё имя. А потом, несколько лет спустя – дал ей новое.
Верёвка давит, и она переворачивается на бок, пытаясь ослабить петлю. Сегодня был чудный день: она дважды встретила гуляющего с котом паренька, и оба раза он предложил ей свою помощь. В первый она отказала. На второй – согласилась.

Она смотрела, как он перевязывал ей ладонь, и думала о том, что всё повторяется. Тогда это был Натори, теперь – Нацуме.
Всё-таки судьба – странная штука: сначала сводит людей с духами, давая начало дружбе, а потом...

Тот мальчик вырос и стал экзорцистом. И пришёл к ним в поместье, чтобы изгнать её. Он был настроен серьёзно, и она поняла, что он не помнит её. Вставая в магический круг, она подумала, что, может быть, умереть так, от его руки – это не так уж и плохо?..

Но она ошибалась.


«Привет».

Когда Нацуме с котом бросились в светящийся узорами круг, а её маска раскололась, Натори вспомнил. Точнее, увидел её воспоминания.
И уже после, лёжа на песке, она думала о том, что он только что сказал. Он не хотел убивать её – только помочь.

– Я рад, что Нацуме спас тебя. Теперь ты свободна.

Она не ответила..

Он дал ей жизнь.
Он дал ей имя.
Он дал ей всё.

Она не могла уйти.
Они редко разговаривают. Он – потому что не склонен болтать со своими помощниками, а она сама по себе замкнута.
Помогает, защищает. Даже благодарит – и то молча, изящно склонив голову.

Вместо этого она слушает. Садится рядом, сцепив руки поверх ног и смотрит, запоминая. Следует за ним неотступной тенью – невидимая, опасная.
Иногда он ловит себя на том, что, возможно, она умеет читать мысли. А как ещё можно объяснить тот факт, что, стоит ему подумать о чём-то важном, что нужно сделать прямо сейчас, как она уже срывается с места?

Язык не поворачивается назвать Хиираги слугой вслух – Нацуме точно бы возмутился, но Натори не настолько сентиментален. Скорее, он относится к ней, как к равной.
И иногда даже жалеет, что она не человек, но быстро отметает эти мысли. Она сильная. Точнее, она и должна быть сильнее.

Короткие деловые фразы – вот и всё, чем он с ней делится. Всегда о работе, и ни словом больше. Иногда она даже немного завидует Нацуме и той лёгкости, с которой они общаются друг с другом. Натори шутит, Нацуме смеётся, ветер подхватывает его смех, вознося высоко над кронами деревьев, к самому синему небу. Хиираги так не умеет. Зато она умеет слушать.

– Хиираги.
– Да.
– Идём. Есть работа.

И так – изо дня в день, неделя за неделей. Пусть чёрное не сойдётся с белым. Пусть мальчик стал экзорцистом и едва не убил её – но она служит ему. И счастлива просто быть рядом.

Время от времени они встречают Нацуме: он всё так же на стороне ёкаев, Натори по-прежнему журит его за легкомысленность, а Хиираги просто молча сопровождает их. Ведь они – два самых дорогих для неё человека.
Человека... было время, когда одна мысль о взаимодействии ёкаев и людей вызывала у неё раздражение, но... времена меняются. И люди тоже. И она сама.
Натори и Нацуме. На самом деле, они похожи – слишком хорошо чувствуют друг друга. И за одно лишь это она будет охранять их где угодно и когда угодно.
Не из-за чувства долга.

Есть разница, когда сидишь на привязи, потому что тебе наказали на ней сидеть, и когда привязываешь себя по собственной воле.

Свобода выбирать. И безграничная преданность.
Не это ли значит – быть человеком?..
Они идут по залитому розовым светом лугу, Натори – привычным быстрым шагом, Хиираги – бесшумной тенью, и уже выходят на узкую тропинку среди высоких трав, когда внутри неё что-то обрывается. Хиираги замирает, не в силах пошевелиться, и Натори скорее чувствует, чем видит это. Он оборачивается к ней и вдруг понимает, что жалеет о том, что она сейчас в маске – её аура так и переливается радостью.
Этому может быть только одно объяснение.
– Тебе знакомы эти места?
Она оборачивается:
– Да. Я... жила здесь какое-то время, пока меня не...
– Отлично. Тогда показывай короткую дорогу, а то я уже устал бегать по этим холмам.

– Что за работа? – спрашивает она, когда они спускаются в деревню.
– Говорят, есть тут один ёкай, который не съедает, но калечит всех, кто пытался его изгнать. Откусывает от них понемногу, баланс энергий нарушается, люди начинают долго болеть, а он за счёт этого получает силу. – Натори достаёт из кармана зажигалку с пачкой, подносит ко рту, поджигая сигарету. Делает затяжку и выдыхает – долго, будто смакует. – Знаешь что-нибудь про него?
– Нет, это кто-то чужой.
– И, судя по всему, нечто вроде паразита. Надо найти его побыстрее.

План составили заранее. Согласно ему, хоть Хиираги и была против, Натори должен был послужить приманкой – ёкай наверняка купится на его силу. Он развесит офуды, потом проведёт обряд псевдо-изгнания, чтобы дать о себе знать, а она спрячется за барьером и будет ждать.
Он ложится спать, а Хиираги остаётся сидеть у окна. Это первая ночь со дня её освобождения, когда она не может сомкнуть глаз.

Это случается так неожиданно, что он попросту не успевает среагировать, а длинная цепкая рука уже хватает его за ногу, впиваясь в тело когтями-иглами. Так просто не вырваться – отхватит приличный кусок мяса с икры. Хорошо ещё, потусторонне навредить не сможет – перед визитом сюда Натори «зарядил» охранные амулеты. Как чувствовал. Но сейчас это не поможет.

Резкий свист отвлекает на себя, Натори вскидывает голову, прямо перед ним мелькает что-то синее, чёрное и светлое, следует яркая вспышка, и уже после неё он, будто сквозь вату, слышит звон катаны и приглушённый злобный вой. А затем зрение обретает чёткость и он видит Хиираги: она стоит, заслоняя его собой, одежда на её правом плече пропиталась тёмно-красным, а там, дальше, с земли поднимается ёкай; одна из его рук отрублена и трава под ним окрашена чёрной дымящейся кровью. Натори слишком хорошо знает, что это значит.
– Берегись! – кричит он, когда ёкай кидается вперёд, метя когтистой лапой в другое плечо, но Хиираги уже подныривает под него, падает на землю и сразу перекатывается вбок – молодец, сообразила, – а брошенная Натори офуда припечатывает чудовище к ближайшему стволу дерева, не давая ему пошевелиться.
Он смотрит, как она встаёт, как обхватывает рукоять меча левой рукой вдобавок к подрагивающей правой – чтобы нанести один-единственный, последний удар. И неожиданно понимает, насколько она сейчас – разгневанная, в разодранном кимоно и залитыми кровью руками – красива.

Но гибкое щупальце по-прежнему держит его за ногу, и, чтобы окончательно уничтожить настырное чудище, придётся отдирать его руками. Она знает, что будет потом. Но ничего не говорит.
Натори понимает сам – стоит ей коснуться зыбкой плоти, как раздаётся шипящее бульканье, и на нежнейшей светлой коже появляется первая тёмная полоса ожога.
Он пытается оттолкнуть, не дать ранить себя ещё больше, но Хиираги качает головой и кладёт сверху вторую руку, отцепляя от него извивающуюся конечность. Она терпит боль молча – на самом деле, это почти привычно – терпеть боль, она столько лет ходила с петлёй на шее и выцарапывала ногтями дерево, чувствуя её даже сквозь забытье, так что то, что происходит сейчас – ничто по сравнению с тем, что было. Ничто по сравнению с тем, что в какую-то долю секунды она подумала, что может его потерять.
Она дёргает последнее кольцо на себя, заставляя щупальце распрямиться, кидает его в сторону и тут же с разворота разрубает напополам. Потом вкладывает меч в ножны и распрямляется.
Кровь стекает с разбитого виска к губам, ладони горят, но ей наплевать.

– Никогда, – говорит она, и её голос звенит от напряжения, когда она поворачивается к нему лицом. – Никогда больше не делайте так.
Затем отшвыривает осколки маски в сторону и делает шаг вперёд, к нему... чтобы упасть в подставленные руки. И засыпает у него на руках, пока он баюкает её, как ребёнка.

Натори устраивает её голову у себя на бедре и долго смотрит в открытое усталое лицо. Её веки чуть подрагивают, когда он наклоняется и легонько касается губами ссадины на виске, одновременно с этим начиная заговаривать её раны.
Раньше он думал о том, почему она пошла за ним... ведь он чуть не убил её, и именно Нацумэ с Мадарой помогли ей уцелеть. Логичней, если бы она осталась с ними.
Ему кажется, что теперь он знает ответ.

Она просыпается от ощущения тепла на лице. Лучи солнца бегут по деревянному настилу – чтобы лечь на грудь и шею, но кроме этого есть и другой свет – тот, от которого щекотно покалывает плечо и руки.
Хиираги щурится, приподнимаясь на локтях, привычно оглядывается в поисках маски, когда...
– Привет.
Натори сидит у двери, его лицо полускрыто в тени близрастущего дерева, он в простой домашней рубахе, и... И у него в руках её маска.
– А, прости-прости, ты так мирно спала, что я не хотел тебя будить, – говорит он, поднимая ладони в извинительном жесте. Затем протягивает ей маску.
Хиираги смотрит на пошедший трещинами и не так давно белоснежный фаянс, и перед глазами проносится видение вчерашнего дня: нападение ёкая, его прощальный «подарок»... Она переводит взгляд на плечо и забинтованные руки. Кожу под повязкой всё ещё покалывает.
– Я обработал твои раны, но быстро такое не заживёт, поэтому тебе нужен покой. Я отразил проклятие, но всё равно постарайся не напрягаться, ожоги такого типа излечиваются долго.
– Спасибо.

Они остаются в гостинице ещё на несколько дней, и всё это время Натори проводит с ней, буквально не отходя ни на шаг. Сначала ей страшно неловко от того, что приходится просить его помочь ей в совсем уже, казалось бы, бытовых мелочах, но постепенно его забота помогает ей оттаять.

В тот вечер он приходит раньше, застав её за тщетными попытками обернуться в кимоно. Тонкая лёгкая ткань липнет к влажной, после душа, коже, и такое простое действие, как откинуть её, не выгнувшись и не опираясь на всё ещё побаливающие руки становится невыполнимой задачей.
– Давай помогу, – говорит он, с порога оценив картину. Хиираги замирает, полуоборачиваясь на звук его голоса.
– Да, пожалуйста, – отрывисто отвечает она. Выходит резковато: видно, злится, что не получилось самой и приходится просить его о помощи. Даже если он сам это предложил.
Натори давит улыбку, подходя ближе.

Хиираги сидит перед ним, её кимоно чуть приспущено, открывая острые плечи и тонкие сильные руки. Растрёпанная, всё ещё часто дышащая, с поблёскивающими на теле, в свете догорающего за окном заката капельками воды... И удивительно красивая.
Он смотрит на её белую шею немигающим взглядом, слишком долго и слишком иначе, чем положено хозяину смотреть на слугу, и спохватывается только, когда слышит тихое:
– Натори-сама?
– Извини, задумался, – как можно небрежней произносит он, начиная разворачивать ткань.

Тихонько тикают часы, отсчитывая последние минуты уходящего дня. Потом они вернутся домой, и Хиираги всё так же будет защищать его, но это будет завтра, а сегодня – сейчас – он защищает её.

– Спасибо, что осталась, – негромко говорит он, закончив и осторожно опуская подбородок на её здоровое плечо. Она вздрагивает, но не отстраняется, позволяя ему продолжить. – Я бы не посмел просить тебя об этом, но я рад, что ты сама так решила.
– Я не могла не остаться. – Повисает тишина, во время которой она чувствует его дыхание на своей шее – ведь они сейчас настолько близко друг к другу, что ей не составило бы труда посчитать даже биение его сердца напротив. – И, наверное, никогда не смогу уйти от вас.
– Не сможешь или не хочешь?
Она ничего не отвечает, только чуть склоняет голову влево – так, что едва-едва касается его щеки, и долго смотрит прозрачными светлыми глазами. Потом разворачивается к нему полностью, берёт с пола склеенную маску. Вертит её в руках пару секунд, после чего решительно кладёт ему на лицо. И, наклонившись, целует белые фарфоровые губы.

Натори срывает маску: хотя бы на мгновение он хочет стереть эту границу между ними, но Хиираги выворачивается и ускользает от него, как вода, и ему ничего не остаётся, кроме как стиснуть её в объятии, чтобы она побыла с ним ещё немного прежде, чем их время закончится и уйдёт в песок. Прежде, чем они вновь станут хозяином и слугой.
Он хочет запомнить то, что сейчас, когда он не играл чью-то роль и был собой, а она была не ёкаем, а человеком. Даже если она куда более достойна этого, чем он сам.

Они уходят на рассвете. Натори – впереди, бодрым шагом, Хиираги – чуть в стороне, как и положено охраннику. По узкой тропинке среди высоких ароматных трав, и целое море голубых цветов звенит им вслед.
На вершине последнего холма Натори вдруг останавливается.
– Да, и совсем забыл... Так как мы разбили предыдущую, я решил, что новая не помешает. Правда, точно такой же не нашёл и поэтому купил другую. Что скажешь?
Уголок губ Хиираги слегка дёргается, выдавая слабую улыбку, когда она принимает из его рук разукрашенную маску тэнгу.
– Скажу, что у вас ужасный вкус, – совершенно серьёзным тоном говорит она. Натори фыркает и зажимает рот ладонью, чтобы не рассмеяться уже в голос, когда она надевает маску.

Она идёт за ним и думает, что первый шаг сделан. И ещё – что однажды она обязательно снимет маску ещё раз. А затем поднимет голову, улыбнётся ему и скажет это простое, но такое нужное слово. Ведь им обоим больше нечего скрывать.

Деревья здесь такие высокие, что ещё чуть-чуть – и, кажется, достанут до облаков. Врастут в них листвой и ветками, упокаивая на себе необъятное, всевидящее небо. Укрывая разбитой на пятна тенью то, что недавно произошло.
Тех, кто ещё совсем недавно был жив.

Ривай не спрашивает себя, почему так вышло, или кто виноват. Почему именно ему было суждено проверять запаску, а в итоге – найти свой отряд... беспорядочно размётанным между вековых стволов.
Вопросы нужно было задавать раньше. А теперь остаётся лишь делать выводы. И стирать грязно-бурую кровь с её по-прежнему красивого, но так неестественно запрокинутого лица.

И вспоминать – сильную духом, верную девочку, которая всегда была готова умереть за него.
Как и они.
Но которая умерла за Эрена. По его, Ривая, приказу.
Как и все они.

Если бы у них было время, он бы позаботился о ней как следует. Но времени никогда не бывает тогда, когда оно так нужно.

Ривай не умеет сомневаться или сожалеть. Он вытравил из себя и то и другое уже очень и очень давно, вырвал их с корнем и выжег из души настолько, насколько это вообще возможно. Он никогда не оглядывается назад и смотрит только вперёд.
Ибо нет смысла скорбеть по мёртвым, когда рядом с тобой живые, а ты – и никто кроме тебя – несёшь за них ответственность.

Но даже его выдержка даёт сбой, когда он видит её, лежащую у дерева. Если бы не странная поза, могло бы показаться, что она спит. Просто устала и теперь полусидит, задремав в тени.
Но только со стороны.

Только вперёд, – напоминает он себе, когда её замотанное в мешковину тело скатывается с повозки прямо под ноги титанам. Ривай смотрит на её открытое белое горло на секунду дольше, чем следовало бы, и видит то, от чего отворачиваются остальные: как тонкое и хрупкое ломается под весом этой твари.

Без сожалений, – говорит он себе, когда они входят в город под громкий осуждающий шёпот горожан. Их слова привычно пролетают мимо ушей, вбиваясь в черепную коробку острыми стрелами.
От желания вырезать им глаза и рты – только чтобы заткнулись, – сдерживает только одно. Простым людям, живущим под защитой Стен, никогда не понять того, что творится за их пределами.

Он сбивается с шага, когда из толпы ему навстречу выходит какой-то человек. Он поминутно кланяется и что-то говорит, и Ривай разбирает, о чём, лишь когда разум выцепляет из его монолога одно-единственное слово: её имя.

– Я отец Петры и хотел бы поговорить с вами. Она прислала мне письмо... в котором пишет, что вы высоко цените её способности и принимаете в свою команду. И что она собирается посвятить свою жизнь вам...

Наверное, его лицо мертвеет так явно, что человек осекается. Ривай смотрит на него, не отвечая, и под его взглядом тот будто весь ссыхается, становится меньше – того и гляди, врастёт обратно в землю, как скрученный побег гороха.
Он пятится назад, люди подхватывают его, оттесняя к краю шеренги, и Ривай явственно чувствует на себе их ненависть.

«Гадёныш», – слышится за спиной. – «Чёртов ублюдок, скольких ещё тебе надо отправить на смерть?!»
И вот она, благодарность за отсроченную безопасность. Как знакомо.
Шёпот перерастает в вой:
– Убийца! – теперь уже неприкрыто кричат из толпы.
Ривай вскидывает подбородок, смотрит поверх голов недовольных жителей и усмехается: всё, что волнует этих недоумков, так это то, на что идут налоги, а не чьи-то оборванные жизни. Они не знают – и не узнают, каково это – терять тех, кто был тебе ближе, чем друг.
Где-то позади, в повозке – Ривай видит это краем глаза – мечется Эрен, а Микаса всеми силами пытается удержать его от непоправимого. Ему ли не знать, что всё это бесполезно чуть более, чем полностью?
– Монстр! Такой же, как они! Чудовище! Сдохни!
Это тоже предсказуемо. И скучно.
...было бы в любой другой день, но только не сегодня.
Сегодня – особенное.
Изнутри, затапливая сознание, поднимается жаркая, душная волна – давно он не испытывал этих чувств; настолько же мощных и острых, насколько сильна бывает эйфория после первой победы над титанами.
«Чудовище», «монстр». Ха!
Уголок рта дёргается, раскраивая усмешку в дьявольское подобие улыбки. Ривай подбирается, словно перед прыжком, и люди перед ним затихают, усмирённые исходящим от капрала бешенством.

Он стоит посреди человеческого круга – непреклонный и неприступный, знающий цену себе и другим... Свой среди чужих и чужой среди своих.
И почти не вздрагивает, когда его плеча касается невесомая рука. Только смотрит поверх толпы на заходящее, цвета свежей крови, солнце, ловя себя на том, что ему хочется закрыть глаза и представить...
...что она в самом деле стоит рядом с ним, прикрывая спину. В белом и воздушном платье простого покроя, отороченным тончайшим кружевом, и с цветками подснежника в волосах.
...что её руки обвивают его за шею – как недавно он сам обнимал её лицо ладонями, стирая с холодных щёк уже подсохшую кровь.
...или как она склоняется над ним, разминая затёкшие плечи и даря молчаливую поддержку – как и всегда.
Но кому, как не ему, знать, что всё это обманчиво? Двойное дно, ловушка для загнанного разума.
Остановиться в этой жизни сейчас – значит умереть потом, и, возможно, очень скоро. Он не может позволить себе дать слабину – как внешнюю, так и внутреннюю, – только потому, что Петра умерла. Не имеет права.

Только вперёд.

Он чувствует её присутствие, трогаясь с места. Он всё ещё чувствует её, когда возвращается в казармы Разведкорпуса, взведённый до состояния аффекта.
Она остаётся с ним до рассвета – чтобы уйти с первым лучом восходящего солнца. Мазнув прядью по бледной щеке, она шепчет ему на прощанье то, что так и осталось невысказанным, но понятным только им двоим.
После чего наклоняется и легонько касается губами его закрытых век, забирая себе все тревоги прошедших суток и даря одно-единственное, долгожданное прощение.
И пусть Ривай сейчас спит, но она знает, что, когда он проснётся, то поймёт её правильно.

Потянувшись, капрал поворачивается на бок... и замирает от неожиданности: постель рядом с ним примята так, будто на ней кто-то лежал. Но в комнате никого не могло быть, он знает это совершенно точно.
Он осторожно, словно боясь спугнуть что-то, перебирается на другую половину и кладёт голову на подушку, вдыхания незнакомый, но такой родной запах. Лёгкий цветочный аромат кружит голову, опьяняя похлеще самого дорогого вина, и Ривай вновь проваливается в забытье. Но на этот раз оно светлое и полное ветра.
Там он идёт по залитой солнцем опушке рука об руку с ней – совершенно не таясь и зная, что никаких титанов больше нет, и что ему незачем строить из себя неприступную, выедаемую временем до оголённой белизны крепость, и от этого так легко-хорошо внутри. Трава оплетает ноги, звенят колокольчики в медовых волосах, пока Петра смеётся, склоняя голову к его плечу, и произносит негромко:
«Теперь наш дом здесь – под пологом дремучего леса».
Ривай ничего не отвечает, только сжимает её руку у себя на пояснице чуть крепче. Он больше не хочет никого отпускать.

Утро встречает его долгой влажной прохладой наступающего ясного дня. На душе, впервые после стольких ночей без сна – приятная бодрость и никакой слабости.

Убийца, да? Что ж, он не против быть им, если это позволит оттянуть всё на себя – только чтобы не нагружать отряд ещё сильнее.

Петра поняла. А значит, примет и он.
И ещё он убьёт любого, кто посмеет думать иначе.

Миса – хорошая девочка. Она любит и верит в Киру. Но, что более важно, она любит и верит в Лайта.

Вот только Лайт её – нет.

Лайт не делит людей на тех, кто нравится или нет, ему незнакома любовь. Хотя играет он отменно, нельзя не признать. Вместо этого он делит их на нужных и бесполезных. Миса не знает, что принадлежит ко вторым. Она до сих пор жива, потому что Лайту нужны глаза шинигами и ещё одна тетрадь.

На самом деле у Лайта тоже есть одна слабость – страх: он боится, что кто-нибудь узнает о его втором "я", и, в то же время, желает этого. Наказывая других, он боится наказания сам. Не слишком ли малодушно для Бога?

Рэм знает об этом. Как и о том, что наступит время, когда её саму тоже пустят в расход. Когда боги становятся помехой для рождения чего-то нового, то рано или поздно они умирают.

Ведь Миса, при всей её жертвенности, всё-таки человек. А значит – слаба. Могущественна, бесспорно, но и беспомощна. Без Тетради она ничто. Её сотрут в порошок и погребут в пучине истории. Её и помнят-то из-за того, что она сейчас делает.

Она всё ещё жива лишь потому, что убивает.

Хлопок входной двери возвращает Рэм к действительности. Она не находится с Мисой постоянно, предпочитая оставлять их, когда та с Лайтом.

– Миса?
Она расстроена – это видно невооружённым глазом.
– Что случилось? Он тебя обидел?
Миса проходит в комнату, с размаху кидает сумку в угол и садится на край дивана. Размытая тушь некрасиво стекает по щеке. Миса не обращает на это никакого внимания.
– Ничего страшного. – И только Рэм знает, что за этим стоит.
«Ничего страшного», — слова витают в воздухе, давят на плечи и мешают дышать. Это то, что и так очевидно. Даже слишком.

Рэм знает Мису: её секреты, мысли, отговорки. Стены, за которыми она прячется, когда возвращается от него, так и не получив желаемого. Двери, о которые бьётся каждый раз, когда он дежурно целует её в щёку, и его фальшивые, лишённые тепла объятия. Много-много дверей в одном отдельно взятом мирке Амане Мисы.
Рэм знает их все. Но совершенно не умеет открывать.

– Миса.
Та поднимает голову – маленькая, слабая, так отчаянно жаждущая любви... Долго смотрит, будто невидяще – так, что слова оседают на языке, сжимают горло и стискивают лёгкие в один тяжёлый острый ком.
– Рэм... – она не спрашивает, за что или почему. Просто просит: – Обними меня.
– Я с тобой, – говорит шинигами, опускаясь перед Мисой на колени – костлявая, страшная, так отторгающе нечеловеческая. – Я с тобой, – повторяет, смыкая вокруг нее свои белые – руки? лапы? – и стараясь не навредить при этом. Что ни говори, а боги смерти – это всё-таки чудовища.
– Рэм... – Миса обнимает её крепче и тянется, утыкаясь подбородком куда-то в основание шеи.
– Да?
– Ты когда-нибудь любила?
Вопрос застаёт врасплох. Что же Лайт сегодня сделал, чтобы всё это, обычно запертое на самом дне её души, теперь прорвалось наружу?
– Я не помню. – Почти правда.
– Совсем?
Рэм опускает голову, чувствуя себя беспомощной. Она всегда на стороне Мисы и понимает её, как никто, но... даже боги не в силах заставить людей полюбить против воли.
– Но, может быть, ты помнишь, каково это – желать? – продолжает допытываться Миса, цепляясь за её руки, как утопающий – за соломинку.

Рэм помнит – ведь прямо сейчас её тянет к Мисе так же, как ту, возможно, влечёт к Лайту. Хотеть равнодушного к тебе мужчину – или человеческую девушку, далёкую не только из-за того, что они разные или из разных миров, но и просто потому, что так нельзя, это запрет, и вообще... Желать так сильно, что предаёт даже собственное тело?

Она вспоминает их общие ночи – душные, наполненные дыханием и еле слышными стонами, – и недвусмысленно поднятое и подрагивающее в такт движению руки одеяло, и раскрасневшуюся, запыхавшуюся Мису со слезами на глазах. И неуставное «нельзя» – и обтекающее его собственное «можно», когда она думает, что ничего не заметно. Когда улетает на самую высокую башню этого мира в попытке остыть и выкинуть из головы лишние мысли. Она – шинигами, а Миса – человек. У них нет и не должно быть ничего общего. Но всё оказывается бесполезным, стоит ей вернуться назад, в тёмную комнату, пропитанную от пола до потолка чужим дыханием и пряно-острым запахом возбуждённого тела, от которого так сладко скручивает всё внутри.

О да, Рэм знает.

– Я не помню. – На этот раз слова даются уже с трудом.
Миса отводит глаза, но затем подрывается вновь:
– Почему, Рэм? Почему я люблю его? – риторически и скорее у себя, чем у неё, спрашивает Миса.

Но на этот вопрос у Рэм ответа нет. Она знает только то, что любит её сама, – неправильной, страшной, болезненной любовью. Любовью, от которой сводит суставы и разрывает мёртвое сердце. Любовью, от которой нет спасения – только собственная смерть. И чёрт бы побрал этого Лайта, если он подразумевает именно это! А он, несомненно, на это рассчитывает.

«Я с тобой», – почти шепчет Рэм, когда укладывает Мису на постель. Когда осторожно снимает одежду – но даже так аккуратно не получается: слишком длинные когти. Когда целует её лицо, стирая с щёк потёкшую тушь, а с искусанных губ – яркую, цвета крови, помаду. Когда делает то, что мог бы делать Лайт.

И Миса – любимая, верная, мягкая Миса – отвечает: вцепляется пальцами в костяную броню, царапая руки о выступающие острые позвонки, выгибается мостиком, стремясь почувствовать, ощутить полнее, отдать своё тепло. И она не боится, совершенно не боится, хотя должна бы, по идее. Она отзывается так же яростно, как, наверное, вела бы себя на её месте сама Рэм, будь она человеком.

Миса не боится, и тогда Рэм продолжает: проводит ладонями по горячему телу под собой, касаясь едва-едва, самыми кончиками когтей; по коже бегут волны мурашек. Миса приподнимается на локтях навстречу прикосновениям, бесстыдно раздвигает ноги... И Рэм впервые жалеет, что у неё такое тело: огромное, громоздкое, неуклюжее... такое не приспособленное для ласки. То, что можно было бы сделать одним пальцем, ей приходится делать губами и языком, но, судя по сдавленным всхлипам, Мисе нравится.

Они съезжают с дивана на пол; сетчатые чулки цепляются за подлокотник, и Миса дёргает ногой и рвёт их, не глядя; одна её рука застряла где-то между шейными позвонками Рэм, другая, правая, беззастенчиво мнёт сквозь лифчик левую грудь, пока язык Рэм настойчиво ласкает её внизу, а пальцы осторожно проникают внутрь, растягивая так бережно, как только можно. Миса всхлипывает, приподнимает бёдра, чтобы Рэм было удобней двигаться, и что-то бессвязно шепчет в темноту. Рэм улавливает только «ещё» и «сильнее» и подчиняется, послушная её рукам, как пластилин. Меняет ритм, начиная двигать пальцами уже рвано, изредка – самым краешком когтей, – задевая её клитор, и это становится для Мисы последним, что ещё можно выдержать: она вздрагивает раз, другой, третий, бьётся в крепких объятиях и, наконец-то, зовёт не Лайта.

Рэм ждёт, пока она не затихнет, после чего отпускает. Подхватывает на руки, переносит на диван и укладывает на нём. Миса, всё ещё горячая и уже сонная, сворачивается клубочком, по-прежнему не выпуская руки Рэм из своей, и тогда шинигами устраивается рядом, радуясь, что эту ночь ей не придётся провести на телебашне.

Она думает, что в одном Лайт был прав, когда просчитывал свой план: Миса и правда её слабость. Но если так, она сделает всё, чтобы сама Миса стала слабостью Лайта. Такой, какая становится силой. И, когда это произойдёт, от неё уже нельзя будет отказаться.

...Убей их, пока они не убили тебя. Подчинись закону о сильнейших. Разорви, откуси. Узнай, как это красиво изнутри – даже если кошмарно снаружи. Выпей до капли, до белизны обескровленной кожи, синеватых вен и погасших радужек глаз...

Съешь это так восхитительно пахнущее мясо. Нет, нет и нет. Не думай о них, как о людях. Думай, как о еде. Деликатесе, если угодно.

– Нет... Перестань...

Его дают редко, как за особые заслуги. Представь, что ты выиграл в лотерее. Или в матче – да мало ли где! Ты стоишь у пьедестала, потный, уставший – или счастливый донельзя. Стоишь и ждёшь, когда тебе принесут приз.

И вот он здесь, заветная коробка с бантиком наверху. Ты тянешься к ней – всё ещё не можешь поверить. И, когда она оказывается в твоих руках, прижимаешь к груди. «Не отдам, моё, – звучит в твоей голове. – Я заслужил».

– Замолчи! Я никогда не стану делать это!

И ты приносишь её домой, эту ценную, до одури ценную вещь. Затаив дыхание, разрезаешь ленту и снимаешь крышку. Разворачиваешь обёртку и вдыхаешь запах своего желания – и не ври, что оно не пахнет, я-то знаю. А потом ты...

– Нет! Нет, нет, нет, нет, нет!

Она смеётся. Обнимает его сзади, кладёт голову на плечи и смеётся. Как будто в том, чем он стал, есть что-то смешное. А в том, как он пытается остаться человеком, – что-то постыдное.

– Замолчи. Замолчи! Замолчи!

«Ах, какой упрямый!»
Он видит, как двигаются её губы, когда она облизывает их, видит кончик розового языка между белоснежных острых зубов – и вспоминает, как она вцепилась ему тогда в плечо и прогрызла почти до кости, как оголодавшая бродячая собака.

– Я не ты! Я не чудовище!

«Не-ет, как раз именно ты – чудовище. Не человек и не гуль, а где-то между. Бедный, бедный мальчик, тебе так тяжело, так тяжело... Ну же, проглоти кусочек...»

Из тяжёлого дурмана выводит ставший уже привычным щелчок лезвий. Канеки открывает глаза, безучастно наблюдая за тем, как ему раз за разом отрезают пальцы ног. Почему-то он уже даже не чувствует боли.

«Всё правильно. Всё так и должно быть, – шепчет голос в его голове. – Или ты, или тебя. Иначе не выжить».

Если ты хочешь терпеть – будь жертвой. Если ты думаешь, что лучше подставиться самому, чем причинить кому-то боль, – тогда сиди и смотри, как тебя унижают и втаптывают в грязь... Правда, тогда ты не сможешь защитить не только себя, но и других. Таков удел слабых.
Но если чувствуешь, что должен быть выше этого – борись! Стань охотником сам. Даже если это означает превращение в зверя... или кого-то похуже.
Так кто же ты? Слабый? Или сильный?

«Всё, что нужно, – это сделать выбор. Ну же, Канеки-кун! Вы ведь едите животных! Следуя этой логике, люди находятся на вершине пищевой цепочки. Ну а мы, гули, едим людей, потому что стоим выше них. Это – основа жизни всех существ на этой планете: или ты, или тебя.
Поэтому, ещё раз – кем ты хочешь быть?»

Она права. Она всегда была права. Пряталась внутри, подслушивала мысли, видела воспоминания и смеялась, смеялась, высмеивала всё: его мать и её желание усидеть на двух стульях одновременно, их образ жизни, его мягкотелость и неспособность что-то решить, вырваться из замкнутого круга. Как там говорилось? «Если хочешь что-то изменить – начни с себя»?

– Ка-не-е-ки! Знаешь ли ты, почему меня так... заинтересовал? – Ямори.

Изломанная, кривая ухмылка рассекает лицо надвое, превращая его в обезображенную маску. Ей вторит странный звук – не стон, не мычание; пожалуй, самое близкое, что можно к этому подобрать, это вой. Канеки поднимает голову, наконец-то раскрывая глаза; сейчас он видит всё, что нужно, вплоть до мельчайших подробностей. И этого более чем достаточно.

«Давай же. Покажи мне, кто ты есть. Покажи ему, кто мы есть. И живи дальше – ради себя».

Он откидывается назад, в последний раз вдыхая, впитывая этот тошнотворный коктейль – запах крови и ржавого металла, присохшего гноя и пота, прокуренного воздуха и удушливого одеколона Ники: от Ямори частенько им несёт. Сейчас Канеки прощается со всем, что было в его жизни до этого момента – чтобы войти в новое. Пусть даже оно будет ещё ужаснее прежнего.

«Ты можешь быть человеком – или не быть им. Но не есть их ты тоже не можешь. Стань сильнее, покажи и докажи им, что они неправы. Выбери своё будущее. Но сначала – съешь!».

Кагуне вырывается из его тела – смертноносное, прекрасное, алое, когда он прыгает навстречу радостно вскинувшемуся в предвкушении боя Ямори. Почти не глядя, Канеки отбивает его кагуне своим и стремительно уходит вбок, не давая дотянуться до себя; ярко-красные, пульсирующие силой щупальца возносят вверх, кажется, ещё немного – и он сможет взлететь и достать до неба, до этих самых низко лежащих, рыхлых дождевых облаков. Танцуя в клубах известковой пыли и бетонной крошки, уворачиваясь от ударов Ямори или отбивая их, он чувствует себя – впервые, по-настоящему – живым. Он не испытывал этого, даже будучи человеком, но, став гулем, смог. Чем не ирония?

Ямори сильный, Ямори мощный, но совершенно неуклюжий; всё, что у него есть, – это мышцы и огромное тело, но Канеки – и Ризе – знают, что одного этого слишком мало для победы. Для них он действительно ничтожен.

– И это всё? – надрывно и чуть нараспев спрашивает он, снова впечатывая Ямори в стену. – Как скучно.
В ответ его отшвыривают от себя, но, даже принимая удар телом, Канеки может думать только о том, что его до нелепого странно веселит хруст в собственных костях. Со стороны могло бы показаться, что он близок к истерике, – но только со стороны. Должно быть, даже Ризе не в силах рассказать о том, что Канеки сейчас чувствует.

После чего он запрыгивает Ямори на спину, вгрызаясь в жёсткую броню едва ли не с наслаждением, и начинает отрывать от неё кусок за куском. Под куполом прокатывается рёв, Ямори дёргается, силясь вырваться, но не может – Канеки вцепился в его уязвимое место мёртвой хваткой и не отпустит, наверное, до самой смерти.

Возможно, он сошёл с ума. Иначе как объяснить то, что его лицо перекошено гримасой, а уголки губ приподняты, из-за чего улыбка выглядит как полубезумный оскал? Левый глаз смотрит на Ямори неподвижно и остро, и из-за этого тому становится не по себе. Канеки над ним как-то странно дрожит, но не издаёт ни звука, и только спустя минуту до Ямори доходит: это смех. Канеки беззвучно смеётся, и Ризе внутри него смеётся вместе с ним.

Когда же он наконец отрывается от Ямори, его губы красные от чужой крови, а посреди чёрного белка ярко алеет зрачок гуля. У Канеки больше не осталось ни одной причины для отговорок. Его второе «я» – теперь не просто голос в голове, это новая, полноценная личность. Личность, у которой тоже есть то, что должно оправдывать существование.
И ему наконец-то больше не нужно ничего и никому доказывать. Он может, он способен на это. Ни Ризе, ни кто-нибудь ещё – только он. И всё, что только что произошло – лучшее тому подтверждение.

«Хороший мальчик».

Канеки длинно выдыхает, ненадолго прикрывая веки – так, будто ему неважно, воспользуется ли Ямори этим шансом или же нет, – и, вытерев рот тыльной стороной кисти, поворачивается к нему – всё ещё слабо подёргивающемуся, но уже поверженному монстру.
Вновь открывает глаза. И говорит:

– Сколько будет тысяча минус семь?

Щёлк. Щёлк, щёлк, щёлк, – Нишики перебирает каналы. В доме невообразимо скучно: у него два выходных подряд, которые он намеревался провести с Кими загородом, но зарядивший с утра дождь разрушил все их планы.
– Сегодня в 20м районе были найдены останки молодой девушки. Она – ещё одна жертва гуля по прозвищу "Торсо". В управлении СCG предупреждают: все девушки и женщины, имеющие на своём теле шрамы, по возможности воздержитесь от выхода на улицу в позднее время суток...
– Вот урод, – комментирует Нишики следующие кадры. – Нашёл, чем заняться!
Кими морщится и закрывает книгу:
– Выключи.
Экран ещё не успевает мигнуть в последний раз, прежде чем погаснуть, а она уже перекатывается на Нишики, обнимая бёдрами бёдра и жадно сжимая ладонью его полувставший член, и лениво целует в губы.
– М-ммм... а ты сегодня в настроении...
– Как и ты, – не остаётся в долгу Кими.
Нишики довольно хмыкает: кажется, дождь всё же пошёл вовремя. Ведь куда приятнее вдвоём нежиться под одеялом, чем скакать по лужам?

Они всегда жили лишь друг другом и никогда не думали о том, что «если». Даже после инцидента с Цукиямой, когда, казалось, стоило бы. Но это, наверное, характерная черта нынешней молодёжи: все уверены в том, что и так знают, как им лучше.

Что будет, если она задержится дольше, а у него не окажется времени, чтобы её встретить? Что будет, если ей придётся возвращаться домой одной?

Что будет, если Торсо придёт в их район? Что будет, если он увидит Кими?..

Но, согласитесь, думать об этом, когда занимаешься любовью со своей девушкой – последнее дело.
Сигнал пришедшего сообщения застаёт его посередине между домом и «Антейку». Кими. Пишет, что в гостях у подруги и поэтому немного опоздает.
Нишики поправляет очки, отвечая, что будет ждать её на перекрёстке после работы, но в этот момент его телефон отключается. И все слова так и остаются невысказанными.

Когда он приходит в условленное место, где-то внутри уже ворочается нехорошее предчувствие. Нишики не смог бы объяснить, но чем дольше он ждёт, тем сильнее становится это ощущение тревоги. В конце концов он не выдерживает и срывается с места. Он бежит по крышам, перепрыгивая с дома на дом, словно зверь – по невидимому следу. И останавливается как вкопанный, учуяв запах, который никогда и ни с чем не смог бы спутать – запах её крови.
Но дальше след прерывался – видимо, когда её, отбивающуюся, затащили в машину. На асфальте даже сохранились полосы от шин.
– Сегодня утром в 20м районе было найдено тело молодой женщины. Она – ещё одна жертва гуля по прозвищу...

Сегодня Нишики не выключает телевизор. Напротив, он смотрит всю сводку до конца, будто это чем-то поможет.
Но тому, что он видел, не способно помочь уже ничто.

Утром, после панического обзвона всех больниц он был в морге – после кровавых пятен на пути к месту встречи чутьё привело именно туда. Она лежала там... точнее то, что от неё осталось. Он до последнего надеялся, что это какая-то ошибка, что внутренний голос соврал, что этого просто не может быть...
Оказалось – может.

Она не шла домой тёмными переулками. Она взяла такси, чтобы побыстрее вернуться к нему – всё это он узнал от криминалистов, осматривающих место, где нашли тело. Да, убийца оставил улики... только в них не было ничего конкретного. Ничего, что могло бы подсказать путь, по которому Нишики предстояло пойти.

Нишики отворачивается от останков, когда патологоанатом накрывает их простынёй. Он не произносит ни слова, пока снова не оказывается на шумной, пропахшей выхлопными газами улице. Целый мир окружает со всех сторон, но ему это больше не нужно. Всё, что ему было нужно, осталось там, за неприметными дверями городского морга – аккуратно отрезанные голова и руки Кими.

«Жертва».
«Торсо».

Говорят, самым страшным врагом становится тот, кому больше нечего терять. Наверное, это правда, – думает Нишики, стоя на вершине небоскрёба, пока его кагуне обвивается вокруг подобно огромной анаконде. Всё, что он может – нет, всё, что он должен сделать, – это убить того ублюдка, который лишил его Кими. Разорвать на куски, выдирая части тела, стереть в пыль, размозжить голову. По существу, стоило сделать это ещё когда они впервые услышали про него в новостях. Но они предпочли спустить всё на тормозах, а теперь...
А теперь Кими больше нет.
И всё, что осталось у Нишики – фотография с чёрной лентой, свежевырытая могила да собственное «А если?..».

Теперь он прячет лицо – не из-за того, что не хочет быть узнанным, а скорее потому, что у него больше нет лица. Ни его, ни имени. Оно, как и его прошлое, осталось там, позади, несколько месяцев назад, когда тело Кими выловили из коллектора. Изуродованное настолько, что опознать её он смог только по шраму на плече – том самом, за которое укусил, пока валялся с дырой в животе после второй стычки с Канеки. И если бы только она не предложила ему себя...
Если б только...
Когда он настигает Торсо у транспортной развязки, то даже почти жалеет, что в дело вмешались куинксы. Ему давно уже не нужны ответы – глупо спрашивать психопатов о мотивах их поступков, ему нужна только смерть этого уродца. Желательно, как можно более мучительная.

Но ему мешают. Кто-то из прошлого, почти мертвец – встаёт на пути, не давая осуществить задуманное.
Это злит.
Вдвойне – потому что Нишики всё ещё помнит, чем закончилась та их драка. И к чему всё привело – тоже.
Можно сказать, что во всём этом есть в том числе и вина Канеки. Всё-таки судьба – редкая сука: никого не щадит.

– Ты безнадёжен, что бы с тобой ни происходило, Канеки.
Шок в глазах напротив становится лучшим моментом за весь день.
– Нишио-семпай?..
– Извини, – продолжает тот, надевая маску обратно. Нишики кажется, что лисья морда сейчас насмехается не только над Канеки, но и над ним самим. – Продолжим в другой раз.
Нишики редко бывает на кладбище, но каждый раз, как приходит, подолгу задерживается у могилы. Фотография на надгробии уже выцвела от солнца, но образ Кими в его памяти по-прежнему ярок.
До недавнего времени он думал, что единственный, кто навещает это место – пока однажды не увидел на парапете цветок энотеры. И, кажется, он знает, кто её принёс. И, хоть он и далёк от языка цветов, сегодня приносит с собой веточку ромашки.

Он не Канеки, чтобы забывать прошлое. Наоборот, он сохранит его в себе как можно дольше.

Нишики не привык сожалеть. Он знает, что должен сделать. И он сделает это. Достигнет своей новой цели.
И неважно, сколько раз Канеки попытается ему помешать.

Она всегда верила, что он жив. Постоянно вспоминала, видела во сне и звала, звала, звала. Ждала, даже когда все остальные были уверены в его смерти. Хинами не смела их осуждать – выжить после боя с Аримой мог разве что святой. Канеки им не был, он был просто человеком, с которым она не хотела расставаться. Но он ушёл – сначала из «Антейку», а потом и от неё. А после операции CСG по уничтожению «Совы» и последующего за этим разгрома двадцатого района в Аогири попала уже она сама.
Много чего там случилось, многие погибли или ушли на дно, и только Хинами продолжала верить. Наверное, в чудо.
Но вот о чём она не думала, так это о том, что встретит его здесь, на зачистке аукциона. И – по другую сторону баррикад.


Она узнаёт его сразу. Неважно, что он изменился внешне, неважно, что у него чужое имя, но это он, он, он – она узнала бы его из десятков тысяч, – нет, миллионов людей на этой планете! Не по голосу – сердцем.

«Братик...»

В момент, когда Такидзава отшвыривает Канеки от себя и тот, с силой ударившись об пол, падает навзничь, что-то меняется. Что-то огромное, бескрайнее и горячее затапливает её изнутри, как наполняется воздушный шарик, или как собственное маленькое солнце, которое греет вопреки всему, и нет ничего, что могло бы удержать это всепоглощающее чувство. Наверное, на такое не способен даже обезумевший монстр напротив. А, может, и весь мир.

Я... буду защищать этого человека.

Пусть он не тот, кем был раньше. Пусть он не помнит ничего из того, когда Сасаки Хайсе был Канеки Кеном.
Ничего страшного. Она просто будет помнить за них обоих.

Хинами поднимается, загораживая поверженного, избитого Сасаки. Что-то в ней рвётся на волю – она чувствует это каждой клеточкой своего тела. Сейчас она как птица, запертая в клетке – так долго, что уже почти забыла, как летать. Но, однажды вырвавшись, уже не может больше смиряться с пленом.

Сасаки Хайсе – это Канеки Кен. Который всегда был рядом, который дал силы жить дальше после гибели мамы.
Её братик.

Всё правильно. Всё так и должно быть.
Даже если он больше не тот, кого они знали.
Даже если сама Хинами для него не более, чем гуль, член Аогири.
Пока она помнит его голос и взгляд, тихие шаги, запах кофе, спокойную рассудительную речь... или улыбку, адресованную только ей одной, готовность помочь всегда, чего бы это ни стоило, – всё остальное не имеет значения.

Я больше не позволю тебе сражаться одному, – говорит она себе, слушая его затруднённое дыхание и интуитивно чувствуя, что оставаться человеком, не превратившись в чёрте кого, стоит ему огромных усилий.

Стоя перед спятившим Такидзавой, Хинами думает о том, что на этот раз они с Канеки поменялись местами. И теперь её черёд его защищать. А для Канеки – верить.

Кагуне выходит из спины крест-накрест, похожее на крылья или лепестки: яркое, красивое, завораживающее. Защита и нападение в одном. Да она и сама тоже, как бабочка – маленькая, хрупкая и бесстрашная – настолько же, насколько бывают бесстрашны – или глупы? – ночные мотыльки, летящие на смерть.

«Я... спасу тебя».

Кагуне-цветок вздрагивает и раскрывается, заполняя всё вокруг густо-алым в обрамлении костяных пластин: сейчас Хинами бросает вызов всему, но в первую очередь – прошлой себе. Ведь именно она тогда нуждалась в заботе.

Сила рвётся из неё наружу, наполняя тело необычайной лёгкостью. Словно Хинами – это ветер, и нет ничего, что она не могла бы преодолеть. Даже если всё, что остаётся – лететь на огонь.

Мерзко хихикая, Такидзава переходит в наступление; они обмениваются короткими быстрыми ударами, и Хинами едва успевает отбивать его атаки. Она знает, что ей не выстоять против такого чудовища, но близость Канеки даёт силы продолжать. Какова бы ни была цена, она готова её заплатить, пока рядом будет Канеки.
Хинами больше не маленькая слабая девочка – членство в Древе Аогири дало ей такие возможности, о которых она раньше даже не задумывалась, и она не собирается отступать лишь потому, что противник намного сильнее.
Но она всё ещё неопытна, и после нескольких атак и блоков Такидзава отбрасывает её назад; мир вокруг, крутящийся со скоростью света, вдруг замирает, меркнет, и посреди огромной, беззвёздной пустоты они остаются только вдвоём: Фуегучи Хинами и Канеки Кен. И нет ничего, что могло бы отвлечь, ничего более важного, чем это "сейчас".

Воспоминание о том, как ты называешь чтение слова красивым, ещё так свежо в моей памяти.

– Я уже не тот человек, которого ты знала раньше, – раздаётся сзади. Хинами оборачивается и видит поднимающегося на ноги Сасаки. – Даже если это тело когда-то и принадлежало Канеки Кену, я – Сасаки Хайсе, поэтому... пожалуйста, уходи отсюда.
– Нет.
Он улыбается краешком рта:
– Если ты думаешь о нём так, то Канеки Кен, без сомнения, был прекрасным человеком...

На глазах выступают слёзы; Хинами смотрит на него неотрывно – и каким-то шестым чувством улавливает, как он меняется: как сквозь привычную оболочку проявляется что-то другое, тёмное и пугающее; как оно разрастается подобно растекающейся в сумерках тьме, цепляясь когтями-щупальцами за кромку света. Оно настолько густое, что, кажется, могло бы погасить солнце.
Сейчас перед ней – почти-Канеки: не тот, прежний, какого знали все в «Антейку», но тот, кто проявился после бойни в логове Аогири. Тот, кто убил ужасного Ямори и принял Ризе-сан частью себя. Безжалостный, опасный, хладнокровный.

– Неважно, если я исчезну, – говорит он, и Хинами слышит в его голосе эхо чего-то незнакомого и хищного; так говорят те, кому нравится убивать. – Поэтому... дай мне сил, чтобы защитить их.
Хинами уже знает: это то же самое, что разделило Канеки на несколько разных личностей, и их никак не собрать воедино; оно глубокое и вязкое – ибо то, во что он превращается, выходя за грань, страшнее любого демона или самого лютого гуля, – Хинами знает, Хинами видела. Но вместе с этим приходит восхищение: братик сильный, он справится. Он сможет победить эту тварь – ведь Хинами верит в него, как верила всегда.
Поэтому она отступает.

Когда не-Канеки кидается вперёд, Хинами прикрывает глаза, воссоздавая его образ в памяти и сопоставляя с этим новым, нынешним Канеки-Хайсе-и-кем-то другим: как он откидывает голову назад, как вдыхает – глубоко-глубоко, словно перед затяжным нырком в воду; как движется, опускаясь и поднимаясь, его грудная клетка за мгновение до броска, когда из жертвы он превращается в убийцу... или как замирает время в ожидании этого удара – до тех пор ей не важно, что происходит вокруг, кто враг или друг, – всё слишком эфемерно и не стоит того, чтобы об этом думать.
Хинами знает только одно: что бы ни произошло, она всегда будет на его стороне.

– Ты знаешь меня? – спрашивает голос. Глубокий и чарующий, он обволакивает со всех сторон, сочится откуда-то изнутри, из каждой поры, и Урахара почти чувствует, что ещё немного – и он погрузится на самое дно. Наверное, там будет нечем дышать, но почему-то он не боится.
– Конечно. Ты – Бенихиме.
Он слышит смешок, и тьма светлеет, выцветая прямо на глазах, а вода расступается, открывая ту, что была сокрыта под ней. Она поднимает сложенные «лодочкой» ладони, и Урахара неожиданно обнаруживает, что стоит прямо на них.
– Что такого?
– А ты занятный, – продолжает Бенихиме, поднимая его выше, на уровень глаз.
– Почему?
– Не испугался меня, – просто отвечает она.
Урахара лежит на спине, в самом сердце бескрайнего, алого моря. Он хорошо помнит это место, ещё с тех пор, как попал сюда в первый раз. Оно по-прежнему пахнет железом и солью. Первое, что приходит в голову – он жив. По крайней мере, раз может чувствовать, значит, точно жив: тело ломит, лицо в крови, перед глазами – пустота.
– Ты пришёл, – говорят из темноты. – Я почти устала ждать, но ты всё-таки пришёл.
Вздох.
– Ты так редко приходишь. Почти не зовёшь меня.
Урахара смаргивает. Садится – тяжело, придерживая бок. Он не видит, где находится, но узнаёт голос.
Сколько столетий назад он слышал его в последний раз?..
– Да. Прости.
У обволакивающей его тьмы бордовый цвет и золотые глаза. Глаза, в которых таится сталь, и остроте которых позавидует даже самый хорошо заточенный клинок.
– Я нужна тебе? Ты хочешь меня?
– Ты всегда была нужна мне.
Лёгкий смешок осколками вгрызается в черепную коробку. Урахара морщится: всё-таки его задело сильнее, чем казалось поначалу.
– Лжец. Я всегда с тобой, но ты был с ними. Но теперь, когда твой мир окрашен в чёрное, ты вернулся... вернулся ко мне.
– Ты рада этому?
– Я всегда буду рада тебе.
Тьма за его спиной движется, меняясь, обретая очертания: Бенихиме встаёт с колен, и её распластанное платье кажется невиданным цветком на поверхности воды. Красивым... и смертельно опасным. Урахара улыбается: кому, как не ему, знать об этом, когда он сам дал ей раскрыться?
– Это хорошо.
– Ш-ш-ш... – она прикладывает палец к его пересохшим губам, давая испить с него каплю крови. – Ни слова больше.
Он послушно замолкает, пока она обнимает его плечи. У него почти нет времени, но ей по-прежнему позволено всё.
– Урахара Киске, я дам тебе то, чего ты так сильно желаешь.
Прикосновения руки, гладящей по слипшимся от крови волосам, кажутся почти нежными... если не знать, что силы в этих руках больше, чем во всём, с чем он до этого сталкивался. Она – средоточие всего сущего, всего живого; она – мать всему, она – то, где всё зарождалось. То, что внутри, и то, что снаружи. То самое, где сила обретает фому. Его Багровая Принцесса.
«Позови меня, и я дам тебе всё».
Урахара встаёт на колени; яд разъедает глаза, и он почти ощущает, как начинает мертветь тело. Интересно, почему он не сделал с собой то же, что и Маюри... Смешно.
«Позови».
– Гуань Инь Бираки Бенихиме Атараме.
Море волнуется, волны охватывают его со всех сторон, поддерживая и помогая подняться. Бенихиме стоит позади, прикрывая спину. Всегда рядом, всегда вместе... как в старые-добрые, да?
– Бан-кай.
Он почти теряет сознание, когда Бенихиме рассекает его на части – чтобы перекроить и срасти заново. Это чертовски больно, но он рад этой боли. Ведь от неё мир вокруг вновь обретает цвет.